Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Светлое, темное ли, а ославим. Так что, уверен — делай, не уверен — убирайся прочь. Такой наказ от партизан имею. И еще наказ — быть мне около неотлучно.

— Уверен, — твердо произнес профессор.

— Тогда другой разговор.

Татьяна еще спала. Сон ее был тихий. Потревоженная Глашей, она проснулась, приподнялась, посмотрела на всех невидящими глазами и чему-то улыбнулась.

— Лечь вам надо, — настойчиво произнес Ягломин, вдруг став чересчур строгим, собранным, удивляя этим Ивана Хропова.

Татьяна покорно легла. Ягломин взял ее руку — тонкую, иссиня-белую, с прожилками на сгибе, сказал:

— Красивая рука.

— Душа у нее красивая, а не рука, — прервал его Иван Хропов.

— Это верно. Что верно, то верно, — профессор сделал больной укол чуть пониже плеча, затем, затирая маленькую ранку спиртом, произнес: — Теперь будем ждать. Пойдем, старина, погуляем.

Холодный ветер за ночь подморозил землю, листву, прошлогодние травы; и все это похрустывало под ногами, как молодой ледок.

Когда они сели на скамейку, Иван Хропов решил:

«Подпортит — ославим: четвертый месяц канителится».

Ягломин тоже в тревоге думал:

«А ведь оскандалят. У них какое-то особое отношение к больной. Сорвется у меня — ославят. А гнев народа — хуже огня», — и чтобы не сидеть в томительном ожидании, спросил:

— Откуда она попала к вам, красавица?

— Вы ее так не зовите — красавица. Красавицы в балаганах, а для нас она — душа наша, — и, чуть подождав, Иван Хропов снова начал: — История длинная…

— Ну-ну?

— Не нукайте: я не конек-скакунок.

— Задиристый старик.

— Такой уж. — Иван Хропов некоторое время молчал и начал, будто передавая сказание: — Было это дело вот как. В начале войны Татьяна Яковлевна застряла в селе Ливны, километров восемьдесят, поди-ка, от нас. Жила у директора совхоза. Но тут нагрянул отряд карателя Ганса Коха. Директора совхоза он, то есть этот Кох, повесил, а сам стал жить в его доме, имея вид на Татьяну Яковлевну. Но Татьяна Яковлевна не из тех красавиц. Нет! Она большой души человек. Выхватила нож и по глотке тому псу. После этого народ собрала, вместе с народом согнала всех остальных карателей в избу и подожгла их. — Тут Иван Хропов уже передавал легенду, вполне веря в нее. — Затем всем народом двинулись к нам, к партизанам. Новые каратели настигли их у болота ночью и стали палить из танка, из автоматов. И люди кинулись через болото. Многие утонули, многие пали от пуль, снарядов. Татьяна Яковлевна при переходе через болото потеряла мать и сына — почти младенца. С тех пор такая — руки протянет и спрашивает: «Да где же? Где?» — О сыне, стало быть, спрашивает, ведь на руках держала сына, а его нет… и потому: «Где же? Где?»

— А муж у нее есть?

— Как не быть, раз сына имела.

— Да ведь бывает так: сын есть, а мужа ветер утащил.

— То шелапутные. До нас недавно из села Ливны, где она жила, другое дошло. Муж у нее — директор моторного завода на Урале, Николай Степанович Кораблев.

— Чего же вы ее туда не отправите?

— Шутка сказать! Как ее такую отправить? В разум придет, тогда свою волю выскажет. — Иван Хропов еще что-то хотел сказать, но в эту минуту из блиндажа выскочила Глаша и, потрясая кулачонками, выкрикнула:

— И чего… и чего вы, проклятые, с ней наделали? Плачет. Навзрыд плачет!

Иван Хропов поднялся со скамеечки и тронулся на Ягломина, видимо намереваясь сказать что-то злое, но тот воскликнул:

— Вот оно как! Это тебе, дедок, не насморк, — и к Глаше: — Пусть выплачется. А мы дадим знать генералу: медицина победила.

Только на пятый день к вечеру профессор разрешил посещение Татьяны и уехал в центр. Следом за ним, получив приказ от Громадина, отправился и Петр Хропов. Он вернулся недели через две, чем-то очень недовольный, и прошел прямо в блиндаж, где жила Татьяна Половцева.

У Татьяны перед этим уже побывали Яня Резанов, Иван Хропов и другие партизаны. Они многое порассказали о своем командире.

— Вон вы какой! А я представляла вас другим — во всяком случае, без бороды, — произнесла она, сияющими глазами глядя в лицо Хропова. — Спасибо вам, родной мой… Спасибо! — и заплакала.

— Знаю. Все знаю, Татьяна Яковлевна, — с дрожью в голосе проговорил он. — Большое горе! И утешить нет слов.

— Да. Горе мое безысходное.

Они долго молчали, затем Петр Хропов сказал:

— Мы все вас очень… очень… — он некоторое время подбирал слово и все-таки произнес: — любим… за ваше горе, за ваш поступок в селе Ливны… и вы должны, обязаны подавить в себе свою боль. У вас, вероятно, был Яня Резанов?