Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Смел, — подчеркнуто угрожающе кинул Петр Хропов, когда машина вошла на паром.

— А тебя что туда потащило? — спросил его старичок.

— Пленный.

— Хорош лоботряс! — и как только Петр Хропов свел машину на другой берег, старичок схватил метелку и остервенело начал орудовать ею, хотя на пароме и соринки не было.

— Какой злой! — проговорил Вася.

— Славный, — опротестовала Татьяна. — Может быть, неграмотный, а душа-то в нем какая!

— Это вы его хвалите за то, что он с нами так обошелся?

— Он не с нами так обошелся, а с предателями, — и, еще раз вглядевшись в старичка, она спросила: — Дедушка, как вас звать-то?

— Донести хочешь? Валяй. Петр Егоров я.

— И я Егорова.

— Фамилия, может быть, одна, да корни разные, — ответил старичок, отчаливая от берега.

Только на четвертый день они очутились на территории бывшего польского государства, здесь разыскали в лесах польских партизан, которыми руководил бывший сельский учитель Шишко.

Он дал им явки в Варшаве. Сказал:

— На машине ехать нельзя: Варшавский округ — губернаторство, и гитлеровцы хватают все машины. Вплоть до Лодзи вам придется путешествовать в коляске.

— Но ведь я немецкий подданный? — возразил Вася.

— Не посчитаются: машина не военная — значит, забирай в армию…

— А как они узнают, что машина не военная? — спросил Вася, которому хотелось как можно быстрее попасть в Германию.

— Шофер-то у вас пленный?

— Да-а… — протянул Вася. — А где же нам взять коляску?

— Мы устроим.

И вот они снова катят в коляске, запряженной парой лошадок. Верно, эта совсем не походила на ту первую, на которой они выехали от Громадина. Та была на ошинованных колесах, а эта на резиновом ходу, лакированная, и кнут у Петра Хропова с длинным-длинным черенком.

Здесь, па бывшей польской земле, все для Татьяны было разительно новое, иное. Хотя она обо всем этом читала в книгах, журналах и знала, что такое же когда-то было и в России, но теперь ведь там нет той России и нет того, что есть вот здесь: там широченные колхозные поля, тракторы, комбайны, общие гумна, а здесь земля порезана на мелкие, даже мельчайшие полоски, плужки-однопарки, крестьяне в обуви на деревянных колодках… и крестный ход.

Крестный ход!..

Татьяна и его знает только по картинам Репина и Перова. А тут вот он, наяву: впереди по пыльной дороге двигается ксендз, за ним — монашки в черных балахонах, с накрахмаленными белыми огромными, спадающими на плечи воротниками, похожие на обезьян-мартышек, а дальше, за монашками, мужчины, женщины, дети. Почти все босые: обувь несут, перекинув через плечи. И поют какую-то молитву. Поют натужно, напряженно, вытянув шеи: просят дождя.

— Бедная земля! — с грустью произносит Петр Хропов. — Нарушена структура. Одна пыль. Полупустыня.

— А у нас? — спрашивает Татьяна, жадно всматриваясь в крестный ход.

— Мы ведь, Татьяна Яковлевна, не просто уничтожили полоски. Мы, по выражению моего отца, землю усдобили. И как далеко мы ушли от них! На столетие!

— Я ничего не понимаю в структуре, — снова заговорила Татьяна, уже болезненно всматриваясь в польских крестьян. — Я только вижу, какая нищета… и как они все тощи!

Петр Хропов на это ничего не ответил, а перед Татьяной всплыла Варшава, шумная, торгующая, бренчащая шпорами, саблями, и тут же вспомнился вчерашний бал.

На бал к пану Сташевскому Татьяну ввел Вася.

Татьяна не расспрашивала Васю, но чувствовала, понимала, что у того масса явок. Дня три тому назад он, покинув ее в гостинице, где-то несколько часов пропадал и вернулся возбужденный, веселый.

— Радуйтесь! Нас пригласил к себе на бал пан Сташевский.

— Кто это, Вася? — с тревогой спросила она.

— Заядлый фашист, имеет звание немецкого полковника, заместитель начальника полиции Варшавы.

Татьяна хотела спросить: «Как же это вам, Вася, удалось достать такое приглашение?», но вовремя сдержалась, зная, что Вася не любит, когда его расспрашивают, где и как он достает явки, приглашения, как проникает в места, куда, казалось бы, и дороги нет. И сейчас, по ее глазам поняв, о чем она намеревалась спросить, он сказал:

— Не надо, Татьяна Яковлевна. Имейте только в виду — у нас много друзей. Это досталось не легко — попасть на бал к такому псу. А теперь, побывав у него на балу, мы будем приняты в их поганый мир.

И вот они тронулись на бал к пану Сташевскому.

Был поздний вечер.

Над Вислой уже ползли черные тени, а особняк пана Сташевского горел огнями и откуда-то из глубины парка доносилась музыка. Потом они, Татьяна и Вася, вошли в круглый зал… Если слово «вертеп» в Советском Союзе потеряло всякое значение, здесь оно довольно точно определяло то, что они увидели: в круглом зале топтались в румбе пары — разряженные дамы с немецкими офицерами. Татьяна, познакомившись с хозяином и хозяйкой, тоже ринулась в этот вертеп. Сначала она вышла в паре с Васей. Потом ее перехватил кто-то из поляков, потом кто-то из немцев, потом опять поляк, и вскоре все узнали, что она, эта красивая дама, — перебежчица из России, невеста вот этого толстогубого лейтенанта. Тогда перед ней стали расшаркиваться, хвастаться, выкрикивать: