Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

«Играет, как с голодной кошкой! Ишь, ржет!»

— Найн. Найн. Кушайть, — перестав смеяться, успокаивающе произнес каратель.

А переводчик в сторону проговорил:

— Валяй, разыгрывай из себя дурака. Я этого почти убедил, что ты идиот, — и, повернувшись к карателю, заговорил на его языке, то и дело повторяя: — Идиот. Идиот.

Яня, съев щи, хлеб, даже собрав крошки и кинув их в рот, вдруг упал на пол и начал колотиться лбом, выкрикивая:

— Окаянные! Окаянные! На грех навели! А еще божеская власть!

Переводчик крикнул:

— Встать!

Яня приподнялся на колени и заплакал. Слезы ручьем лились из глаз, образуя белесые потоки на грязном, неумытом лице. И, плача, он выкрикивал:

— Обет дал: сорок верст проползти, сроду горячего не есть, особо мяса… а тут… а тут на грех навели вы меня, голодного! И бог… он вам задаст на том свете!

— Идиот, — разочарованно проговорил каратель и, подойдя к Яне, брезгливо, двумя пальцами схватив за ворот рубашки, дернул, затем подтолкнул к двери и что-то сказал солдатам. Те схватили Яню и поволокли.

«Опять, значит, в подвал!» — мелькнуло в мыслях Яни, но часовые на крыльце расступились, а каратель дал ему под зад пинка.

От пинка Яня слетел с лестницы и, стараясь не падать, топыря руки, как бы за что-то цепляясь, все-таки упал на пыльную дорогу, одновременно слыша, как крикнул переводчик: «Пошел к чортовой матери!» Он вскочил и зашагал, ожидая, что сейчас каратель выстрелит ему в спину. Вот сейчас, сию минуту разразится гром, и он, Яня, упадет на выстрел. Вот сейчас. Вот-вот. Еще секунда. По спине забегали мурашки… Но выстрела не было. До Яни докатился хохот. Завидя впереди себя хату, он невольно прибавил шагу. И тут, у хаты, не выдержал, обернулся: на крыльце, воткнув руки в бока, стоит и хохочет каратель, рядом с ним солдаты и бородатый переводчик. Яня часто закрестился, произнося:

— Дурак… Ежа бы тебе в глотку! — и, круто повернувшись, скрылся в переулке.

Генерала Громадина в Кремле встретили тепло. Его сначала ввели к Ворошилову. Ворошилов поднялся из-за стола, обнял, сказал:

— Кузьма Васильевич! Из комиссара госпиталя в партизанские герои попал. Ну, рад тебя видеть. Посидел бы, потолковал бы, да срочно еду на Урал — ковать резервы на Берлин.

— Уже на Берлин? А немцы под Орлом.

— Что, не веришь?

— Как не верить, товарищ маршал: еще в начале войны верил — будем в Берлине, — и Громадин, чтобы узнать, зачем его вызвали в Москву, оголяя крупные сахарные зубы, сказал: — Только я-то тут при чем?

— Как при чем? Партизаны твои находятся по ту сторону. Ну, все объяснит Уваров. Знаешь его?

— Каждый день из центрального штаба теребит меня. Тот?

— Тот самый. — Ворошилов позвонил, и вскоре появился Уваров.

Это был человек гигантского роста, что, видимо, стесняло его: он носил сапоги почти без каблуков, ходил намеренно сутулясь, а при разговоре с людьми всегда склонялся так, как склоняется взрослый, выслушивая малыша. У него были густые, золотистые, чуть с проседью великолепные усы: они вначале тянулись по линейке, затем чуть вскидывались и опускались пышными концами.

«Казачина! Донец!» — с восхищением решил Громадин.

А тот, не замечая постороннего человека, обратился к Ворошилову:

— Я вас слушаю, товарищ маршал.

— Познакомьтесь: Кузьма Васильевич Громадин.

Повернувшись так, что под ним заскрипел паркет, Уваров воскликнул:

— А-а-а! Вон кто прибыл. Наконец-то! Да мы с ним, товарищ маршал, знакомы… верно, по радио, — и не просто пожал, а с уважением потряс руку генерала.

— Ведите к себе и потолкуйте, — предложил Ворошилов.

Войдя в свой кабинет, Уваров сел за массивный, раза в полтора больше обыкновенного, письменный стол. Громадин, окунувшись в кресло напротив и глядя на сильные, особенно в запястьях, руки Уварова, снова с восхищением подумал:

«Рубака. Непременно казачина. А голосок тоненький. Мой бы ему!» — и спросил:

— С Дона, товарищ Уваров?

— Нет. С Волги. Село есть такое — Батраки. А зачем это вы меня в донцы-то? — удивленно в свою очередь спросил Уваров.

Громадин растерялся: он так был уверен, что перед ним «казачина», а тут нате-ко вам — с Волги, да еще из села Батраки, и, рассердившись на себя, невольно грубовато сказал:

— Зачем вызвали меня?

Уваров понял, почему буркнул Громадин, и, желая, чтобы он успокоился, взял спички; ставя коробок то на попа, то стараясь запустить его, будто волчок, долго молчал. Затем, видимо о чем-то задумавшись, так сжал коробок, что тот хрустнул, словно скорлупа пустого яйца. И вдруг, спохватившись, мягко и взволнованно заговорил: