Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Щелкнул, закрываясь за ним, замок.

Идти он собрался не поспешая, чтобы все как следует обдумать по дороге.

«Так ты пойдешь на концерт?»

«Пойду. Не Рихтер, но все же! — скажет сын. — Так, Аля?»

Аля кивнет. А ему вспомнится Коновалов, лучший друг Марьина, снова вспомнится же!

«Ну раз Аля, тогда и я с вами», — передумает он.

Он слушал давно этого пианиста. Один слушал. Вышел на сцену молодой человек в замусоленном черном фраке. Лицо как невыспавшееся, окаймлено черной бородочкой под шкиперскую. Играет немного манерно, но там, где вживается в музыку, — великолепен, сразу же отступают куда-то и зал, и сцена; и видишь как в дымке только музыканта и блеск клавишей. Соседей нет, мира нет — у музыки он особый, мир, и кусочек счастья достается такой скромный, а все-таки жаль, что нет никого рядом, чтобы вот т а к сидеть и тоже понимать так эту изумительность. А в первом ряду сидел, наставив объектив японской камеры, тип. Харя, видно, опухла от водки, глаза — щелки. Тип без особой стеснительности жал на скрипучий затвор, когда ему было нужно. А ему это нисколько не нужно. Просто подлое желание, чтобы на него обращали внимание. Это от внутреннего скотства, очевидно, идет. Щелкает раз, щелкает два, три, пять, ну сколько же можно! После антракта оказывается уже в будке для суфлера и пялит камеру уже оттуда, высовываясь из будки, чтобы все его видели. Потом заносит его на балкон, оттуда обстреливает сцену — саморекламщик несчастный.

«За тобой, отец, заехать или на своей повезешь?» — спросит сын. Он ведь ничего не знает об Але и Коновалове, ни-че-го!

«Пешочком, мил друг, полезней… Для здоровья. Для настроения — собственного…» — а сам подумает снова об Але.

«Не скажи, отец, собственного, — может напомнить Костя. — Рассказывают, в прошлый раз ты утверждал на лекции, что считаться с собственным настроением — это привилегия крупных зверей…»

«А ты полагаешь, я — маловат?.. Зря, ведь сам зазывную телеграмму читал».

«Так то, батя, тень отца Гамлета действует», — может предположить Костя не без иронического намека на непререкаемый профессиональный авторитет деда, чуть ли не в генах наследуемый преемниками по родственной линии.

У него с сыном сложились немного странные отношения, как определил ехидный Низаров, — слегка напоминающие отношения двух Робинзонов Крузо при одном Пятнице — Николове.

Основания для ехидства у Низарова были — шесть лет Низаров с Николовым вместе пили — и не только крепкий чай. Должно же это в конце концов, как у всех пьющих долго вместе, закончиться ссорой. Потом оба «завязали», а крупная ссора выветривалась плохо.

Николов их связывал больше, чем кто-либо, а сами они попривыкали к тому, что других друзей видели редко, еще реже ходили один к другому в гости, все р а б о т а да работа, чаще встречались в клиниках или в перерывах между лекциями для студентов и даже в других городах. Коллеги считали их исключительной парой (династия!) и совершенно незаметно, но прочно, словно с давних-предавних времен, за ними утвердилась непоколебимая репутация: мол, вдвоем, точнее — втроем — с Николовым — они все м о г у т. Триумвират-с!..

Были среди коллег и еще семейные альянсы, профессиональная преемственность вообще нередка, однако никто не мог сравниться в глубоком уважительном почтении, которым их окружали не только специалисты, но прежде всего студенты, начиная с восторженных первокурсников и не говоря уже о степенных выпускниках.

Когда у выпускников наступала пора распределения — на кафедрах учащались влиятельные визиты и авторитетные звонки, но лишь немногие счастливые с благоговейной робостью и приумноженным старанием на поприще общественной деятельности (в парткоме и профкоме тому, конечно, были рады) дотягивали последний курс, чтобы напоследок перед аспирантурой не оступиться, не наломать дров и не очутиться ниже оказанного им д и н а с т и ч е с к о г о доверия — оно всегда котировалось на равных, как доверие старшего, так и доверие его сына. Николов был из тех, кто не оказался ниже, а, напротив, возвысился до их уровня — не к а р ь е р н о, а с зигзагами и даже всем известным грехопадением, однако на зависть некоторым из трезвейших неудачников слишком быстро.

Внешне все оставалось, как и прежде. Но он чувствовал, что коллеги чаще стали поговаривать о Косте, а не о нем, больше обсуждали Костины, а не его решения, из дальних командировок с большим нетерпением ожидали возвращения Кости, а не его, хотя Костя в отличие от него не имел обыкновения одаривать ожидающих сувенирами. Усманов тоже мог быть пощедрее в этом смысле — даром, что ли, в какой-то подкомиссии?