Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Конечно, остаться — приказ подай, да со всеми печатями! — с каким-то беспощадным сарказмом проговорил Николай.

Петр Ипатьевич сжал кулаки, презрительно сощурился.

— Не ломайся, слышь? Героя из себя не выкомаривай! Тестом жидковат! — старик резко повернулся и пошел злой, прыгающей походкой. Николай побледнел. Отец обидел его. Но ведь и он задел старика!

Садясь в трамвай, Николай с грустью взглянул на широкие, приземистые корпуса завода.

«Беда всегда в спину бьет», — вспомнились слова Сергея Архиповича, не дававшего вырывать свой станок.

Николая вызвал директор. Он был очень возбужден. Николай уловил это по гневным ноткам в голосе Мишина. Семен Павлович немилосердно дымил трубкой, перебрасывая ее то в левый, то в правый угол рта.

— Ваше настроение явилось для меня неожиданным.

— Я хочу защищать свой город, — перебил Мишина Николай, желая сразу оборвать неприятный разговор.

— А заводу он чужой, ваш город? Посмотрите, как вырывают рабочие из фундамента станки, взгляните им в глаза, и вы поймете, что значит для завода Ленинград. Но завод умеет сжимать сердце в кулак, если этого требует партия, а вы не умеете… так! — Мишин говорил о заводе, как о живом человеке, и в его словах завод мыслил, грустил, радовался.

— Гитлеровцы подходят к Ленинграду, а завод уходит…

— Вы близоруки! — Мишин сразу осекся, увидев очки Николая. — Вы политически близоруки, хочу я сказать. Мы эвакуируем заводы на Волгу, на Урал, чтобы оттуда ими бить фашистов.

Николай молчал. Смотрел в окно, будто хотел разглядеть там нечто очень важное. На лице резко обозначились угольники скул. Потом медленно снял очки.

— Возможно, — сказал он глухо. — Я мыслил изолированно…

— Вот именно! — уже веселей проговорил Мишин. — Каждый из нас — частица завода, и судьба завода — наша судьба. Поедем в Обком партии, Николай Петрович, там хотят с тобой познакомиться поближе.

В машине они все время молчали. Мишин вел автомобиль легко и плавно, точно всю жизнь сидел за рулем.

По улице везли разбитый истребитель. Продырявленный пулями фюзеляж прыгал по мостовой, привязанный к грузовику, на котором были сложены смятые, изуродованные крылья. Яркокрасные звезды, как раны, горели на их нежноголубом теле.

Николай и директор проводили истребитель взглядами, какими провожают покойника. Николай неожиданно тронул Мишина за рукав:

— А если нам организовать… пока эвакуируются первые эшелоны… ремонт истребителей?

— Вот это мысль подходящая! — обрадовался Мишин.

— Прошу, Семен Павлович, назначить меня ведущим.

— Хитришь: не мытьем, так катаньем! Что ж, ведущим, так ведущим, — громко засмеялся директор.

…Бои на фронте разгорались. Они распространились от Молдавии до Заполярья, и даже воображению трудно было охватить это гигантское пространство. Оперативная сводка сообщала, что уже третьи сутки на Шауляйском направлении продолжается сражение четырех тысяч танков. Гитлеровские самолеты стали появляться над Ленинградом даже днем…

Всех рабочих и служащих завода, кроме тех, кто был в первом эшелоне, каждое утро выводили на аэродром для занятий по военной подготовке. Цехи и отделы составляли роты и батальоны.

Николай шагал по широкому полю, держа винтовку «на-плечо».

— Не умеете ходить! — выговаривал командир роты, и Николай со стыдом убеждался в этом. Он наступал на ноги впереди идущих, спотыкался, не держал ногу.

Потом он ходил в атаку на чучела, набитые соломой. Обливаясь потом от напряжения, делал длинные и короткие уколы штыком, свирепо таращил глаза, словно перед ним были фашисты.

Перед окончанием занятий, возвращаясь с дальнего угла аэродрома, рабочие пели задушевную песню о Катюше и о трех танкистах.

Николай пел про Катюшу, а думал об Анне. Это она «выходила на берег крутой», заводила песни «про того, чьи письма берегла»…

Глаза туманились слезами. Николай пел хрипловатым, сдавленным от волнения голосом, он может быть впервые ощутил великую силу песни.

Поздними вечерами Николай прибегал домой, жадно слушал сына. Глебушка жаловался, что отец мало бывает дома.

У сына отросли волосы, под ногтями чернела грязь. Сердце Николая трогала жалость.

«Вот оно как, без матери-то…»

Глебушка засыпал у него на коленях.

Через неделю Петр Ипатьевич заехал домой на полчаса: эшелон готов был к отправке. Марфа Ивановна, хоть и давно готовилась к этой минуте, засуетилась, забегала, стала искать куда-то запропастившуюся глебушкину кепку.