Андрей Меркулов - Крылья земли

Он запер машину и быстро поднялся по лестнице, торопливо думая о том, что вряд ли сумеет на этот раз убедительно соврать и объяснить свое опоздание.

Стоя в темной комнате у окна, Нина Павловна ни о чем уже не могла думать и только слышала все время какую-то странную музыку, похожую не то на элегию Массне, когда ее играют среди белых астр над гробом, не то на стонущий свист реактивных двигателей. Она вспомнила, как он говорил, что у нее слишком сильно развито воображение.

В это время она увидела, как его машина заворачивает в переулок и останавливается под окнами. Посторонний не мог приехать на его машине — значит, он вернулся. Тогда она отошла от окна и пошла в кухню, чтобы сделать вид, что занимается чем-то, — он не любил, когда она ждала его у окна.

Когда Корнев вошел в квартиру, он ожидал от нее если не слов, то хотя бы взгляда упрека; вместо этого она спросила его, не выходя из кухни, как будто ничего не случилось:

— Ты пришел?

Корнев пошел к ней. Он посмотрел на нее внимательно и сказал:

— У меня сегодня получилось не так, как мы хотели. Я все время думал о том, что тебе пришлось ждать. Ты опять плакала?

— Вовсе нет. Просто мне было немножко грустно, потому что я принесла тебе подарок и хотела, чтобы ты на него посмотрел.

Они вместе вошли в столовую и зажгли свет, и тогда Корнев увидел на столе цветок какой-то необычайной, останавливающей красоты: на тонком стебле, как изваяние, сделанное рукой гениального мастера, застыли в воздухе пять длинных лепестков, расположенных звездой, но очень прихотливо; они были нежносиреневого почти прозрачного цвета, и два из них были изрезаны по краям, а три были тонкими и гладкими и чуть напоминали расположение лопастей винта; посредине, чуть опираясь на них, свободно лежала бархатно-лиловая чаша, по строению — не то большой колокольчик, не то зубчатая морская раковина; в глубине она была желтой, с темнофиолетовыми прожилками. Все это было как плод какой-то безудержно-смелой, но классически-строгой фантазии неизвестного художника, и все это как будто само по себе застыло в воздухе безо всякой поддержки стеблем.

До сих пор Корнев видел орхидеи только на рисунках в книгах, которые жена приносила домой, ему даже в голову не приходило, что в природе может быть растение, которое нельзя срисовать, чтобы не потерять сразу самого главного в нем — ощущения невесомости живой красоты.

— Это Катлея, — сказала Нина. — Одна из лучших орхидей. Я выращивала ее шесть лет, но только тебе не хотела говорить сразу. Теперь они будут у нас размножаться. До сих пор мы платили за них золотом.

Корнев повернулся к ней.

— У меня сегодня в воздухе была авария. Очень тяжелая. Из-за этого я опоздал. Я тебе больше не буду врать о том, что со мной случилось. Только ты тоже не говори, что не плакала.

Он не умел много говорить и поэтому не мог сказать ей всего: сказать, что когда ему стало очень трудно, он все время чувствовал, что хочет жить и помнил, что есть земля, которую он любит, и есть женщина на земле, которую он любит. Когда колпак не вышел сразу из своих пазов и когда он отказался от катапульты, он знал, что делает все, чтобы снова вернуться к ней; и позже, когда он зацепился и его сложило пополам, он знал, что должен вернуться к ней.

— Что же нам делать? — спросил он. — Ведь я не могу перестать летать.

— И не надо. Разве я тебя упрекаю и заставляю нервничать перед тем, как ты должен лететь?

— Это я тебя заставляю нервничать.

— Нет. Ты тоже не хочешь, чтобы мне было плохо. Просто жизнь гораздо серьезней, чем говорят об этом не очень умные люди. Пусть сегодня все останется так, как будто с нами ничего не случилось.

Корнев подошел к ней совсем близко. Он вдруг особенно отчетливо заметил, что все-таки она сегодня очень устала.

Через ее плечи он посмотрел на цветок Катлеи и подумал, что в жизни есть то, что нельзя трогать руками и взвешивать на весах как мешок: есть что-то необыкновенно красивое и очень нужное человеку, и это — может быть, самое главное в жизни — нужно очень осторожно и долго сберечь.

Ночь была темной; у подъезда редакции уже стояла машина. Женя сел с шофером и сказал, как ему казалось, солидно и коротко:

— На аэродром.

Дождевые струйки текли по стеклу, вспыхивая белым матовым светом от фар встречных машин. Мокрый асфальт черной глянцевой лентой уходил вдаль и в ста метрах был уже неразличим из-за дождя. Сначала виднелись по сторонам дома, потом, когда выехали за город, вдоль дороги потянулись поникшие деревья.