Михаил Лоскутов - Немного в сторону

— О! А где же твоя лошадь?

— Он ее съел, — сказал нижний. — Известно: он ее съел потому, что балучи всегда голодные.

Они засмеялись. Потом один из них сказал Мумину, хлопнув его по плечу:

— Ну ладно! На, балучи, тебе лепешку. Съешь, а то ты не дойдешь до своей земли: ты очень худой.

Мумин взял лепешку и пошел дальше. «Хорошие люди, — подумал он. — Я не буду их убивать. Пусть строят дом. Я тоже буду строить дома».

Он свернул в узкую улицу, где находились торговцы тюбетейками. Потом он прошел ряды одеяльщиков и попал в еще более узкую улицу.

Тут находились лавки портных, стекольщиков, лудильщиков, бурдючных мастеров, колесников, кузнецов и парикмахеров.

Парикмахеры сидели прямо на улице и брили всех желающих прохожих. Они сначала мочили их бороды водой, потом вытирали большой нож о фартук и, поплевав на лезвие, начинали сдирать этим ножом усы и бороды.

На улице стоял страшный шум: кричали ослы, которых подковывали, звенело железо, и еще кричали люди из лавочек. Улица была такая узкая, что люди разговаривали через нее друг с другом. Мумин сел на камешек и вытер концом чалмы пот с лица. Он здесь никому не мешал, потому что у каждого было свое дело…

— Ай, Пешавер! Ай, Пешавер! Ай, какой город — этот Пешавер! — говорил толстый иранец, которого брил парикмахер. Он кричал «ай», и качал головой, и морщился, наверное, не оттого, что такой город Пешавер, а оттого, что ему было больно.

— Да вы, господин, наверное, уж все видели на свете, — говорил парикмахер почтительно, потому что хотел больше заработать. — И Кабул, и Тегеран, и Стамбул, а?

— Что Кабул, что Тегеран… — сказал иранец. — Ай, Пешавер, ай-ай-ай…

— Автомобилей, наверно, много? — крикнул тут портной, задерживая иголку в зубах и глядя на толстого.

— Автомобили, автомобили! — закричал вдруг шорник, высовываясь из своей лавочки. — Когда была коронация Амануллы-хана, в Кабуле ехало двадцать пять автомобилей, и за ними двадцать слонов, и потом двести верблюдов! Я сам видел!

Все они переговаривались, крича друг другу через улицу, сколько слонов и автомобилей шло при коронации, и какой был Кабул, и какие там полицейские, и аэропланы, и пожарные, и телефон…

— Ваш Кабул… — сказал толстый иранец. — Вот Пешавер, ай-ай…

— Да, Пешавер, наверное, куда лучше! — вежливо согласился парикмахер, хватая иранца за нос. — Не крутите, господин, головой…

— Иначе ты отрежешь ему язык, правда, Махмед? — сказал усатый и хмурый лудильщик, который до сих пор молчал. Его лицо было все черно от сажи; внизу висели черные усы, над ними был черный нос, потом оловянные очки, а над ними уже глаза.

— Вот Ашхабад еще, говорят, тоже чудеса, — сказал парикмахер. — Я слыхал, там строят дома выше этого дерева. А улицы политы жидким камнем. А посреди улицы стоит человек в железном шлеме; такой же человек, как мы, но только очень много знает. Он стоит посредине, а кругом идут караваны, идут всякие люди: и туркмен, и иран, и афган, и такой вот балучи, — здесь парикмахер показал на Мумина, — и он отдает им всем честь… Да, отдает им честь, а потом посмотрит на звезды и показывает рукой каждому: кому куда дорога. Говорят, он был раньше самый большой караванчи, проводник, и знает все дороги по звездам.

— Ай, советский город, нехороший город, зачем ты так говоришь! — совсем недовольно закачал головой толстый иранец. — Я там был, продавал шерсть, плохо продавал…

— Что, там гнилую шерсть не берут? — сказал шорник.

— Зачем гнилую шерсть? — совсем рассердился толстый. — Аллаха забыли, все забыли…

— Значит, без аллаха живут? Ай-ай! Ай, плохо! — сказал парикмахер и сделал такое лицо, будто хотел заплакать. — Ай, плохо! Ай, не крутите головой, господин…

— Отрежь ему язык. Отрежь язык ему, Махмед, — опять сказал молчаливый лудильщик парикмахеру и опять строго посмотрел сердитыми глазами на иранца.

Но тут заговорили все: шорник, портной, стекольщик, другой портной. Все говорили о земле, на которой стоял человек в железном шлеме.

— Советы! Советы! — кричал толстый, подпрыгивая на скамейке. — Они мне говорят! Что такое Советы?

— Советы? — сказал лудильщик, снял очки и положил их в сторону. — Это вот я — Советы. Это вот Махмед, и шорник, и вот тот балучи. Я пошел и отрезал тебе язык. Вот и все, очень просто.

Но, наверное, это было совсем уже не так просто, потому что Мумин ничего не понял, а остальные стали кричать еще громче.

— Мумин, — сказал старый Хаджими, — я сегодня совсем больной человек. На тебе мою палку, ты сегодня будешь пастух… А?