Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Но что в этом хорошего? — перебила Лиза. — Не знать, не обладать, а лишь… выносить впечатления.

— А то! — выставил палец Егор — Это и есть любовь. Ты в юности — это и есть моя любовь.

— Ну, правильно. Я поняла. Дай руку. Ты много выпил?

— Кого там! Нацедил себе полстаканчика.

— Не буду, не буду тебя соблазнять. Садись, — ударила она ладошкой по одеялу, сбоку от себя. — Поближе. Но не воображай много, ладно? Ты вымирающее в наши дни существо. Тебе никто не говорил этого?

— Таких, извини, глупостей мне никто еще не говорил.

— Смешной. Я тебя очень люблю.

— Как существо вымирающее? Это что же получается! — сыграл возмущение Егор. — Какие сны! Какие слова были ей! Вертер так не страдал. А она, они? Высчитали себе других. Надули нас. Или еще как. А потом старели, дурнели, линяли, все надоело, и хотелось такого, чтобы не на один миг пиршества. И где его взять? А вон… из вымирающих.

— Ах он негодяй, — откликалась Лиза. — Я ему открылась, это так он меня понимает, сибирский валенок? Не буду и кокетничать даже. Слушай, существо мое золотое. Отчего мне легко с тобой? Давай пить чай. Я не буду тебя соблазнять (а хочется!), поэтому ухаживай за мной посмелее: возьми чайник, налей воды и опусти в него электрогрелку. Ты никуда не торопишься?

— Там у художников в преферанс дуются, да ладно. Поразвращаюсь немножко у тебя.

— Чтобы понять, жива ли я, счастлива, надо, чтобы меня поцеловали. Так я создана.

Она повалилась спиной назад, к подушке, отбросила в стороны руки и закрыла глаза.

— Говори что-нибудь… — просила она, не открывая глаз. — Что-нибудь! Ты молчишь? У тебя нет ничего хорошего для меня?

Егор молчал. Можно было, как раньше, чуток солгать, заблудиться, но зачем?

— Знаешь, в моем возрасте бабу постигает мудрость, которая не обманывает.

— Неужели бабу когда-нибудь постигает мудрость? Ее мудрость сиюминутна.

— Ужас, ужас! — поднялась Лиза. — Что говорит человек! И этого негодяя я люблю. Когда тебя вижу, из меня выскакивает первокурсница. Более верно, точно, чем в юности, мы проявляться не будем. Чувства вернее мысли.

— Отчего ты страдаешь?

— Заметно? Не то будущее необходимо, — философы пишут (ты ведь ничего не читаешь), — которое произойдет, а то, которое не может произойти иначе, чем оно произойдет. Я знаю, что меня ждет. Я ведьма. Я загадала, и все сбудется.

— Что за манера: намекать, дразнить и не раскрываться. Что загадала? «Я буду говорить» — и не говоришь. Это с первого курса так. Я не люблю сложные шахматные ходы в общении.

— Хорошо. — Она обняла его. — Есть такая огромная титаническая душа — в ком ее нет? И есть — такая малая душонка, трусливая, жалкая, хитрая — и все это во мне чередуется. Какой ты чистый, неотесанный — любуюсь тобой. И на кой черт ты мне нужен, и Ямщиков твой, и прочие такие? — я тоже думаю. Я так замучилась, такая некрасивая, такая страшная, издерганная, — не буду никого из вас соблазнять. Недостойна. Посиди у меня подольше.

— Захочется ухаживать.

— Нет, какой наглец! Явился к даме в номер, чтобы оскорбить ее еще раз. Хитрый, хитрый лис. Всегда делает вид, что ему ничего, ничего не нужно.

— Ничего, — сказал Егор честно. — Опять трезвый.

— Довольно. Посмотрю на себя в зеркало. — Она встала и подошла к зеркалу на стене. — Моя звезда не горит. И не ищи во мне порочности. Чистый огонь безумия во мне.

— Любишь Ямщикова?

— Иссякли мои лошадиные силы. Я стучала в его хрустальные бока почти три года. Боже, какие были вопли к нему из моей душонки! Сама удивлялась. Я испытывала к нему такую страсть и за нею не заметила, что он меня совсем не любит. — Она помолчала, вспоминая те дни. — Дура. Хотелось сказать ему доброе и ласковое, но упреки и заклятья брались невесть откуда. Я орала на него, потом жалела об этом. Он женщин в упор не видит, для него все — одне бабы! Вы ничего, мужики, не понимаете. С вами тяжело общаться нежным бабам. Одни слезы. Господи, накажи его.

— За что?

— Он немножко заслужил, прямо скажем. Плут. Я ему писала: «Прислушайтесь, у вас за ушами, за золотыми волосами шелестят мои легкие крылья». Сама мадам Рекамье изысканней бы переписки не завела. Глупец! Он читал мои письма как роман. Мучитель. Можно ли мне говорить такие секреты?

— Можно. Я посторонний.

— Тебя тоже надо бояться как огня. Будь добр ко мне! Всегда. Мне кажется, я никому не приношу несчастья, а одно расточительное душевное тепло. Ах, я безумная дурища! Я сказала ему после того звонка: видеть меня не надо, это мне не по силам. Но тут же покаялась, и он решил меня взять в Изборск. И я ему написала (звонить боюсь, голос услышу — таю): как не хочу я свидания, извини, не хочу! Зачем? я уже от всего отказалась, не надо ничего городить, ехать мне, как ты не чувствуешь, — не надо. Грустно, грустно, не надо ничего выдумывать, поздно. Все колдовство исчезло. Может, на меня снова сойдет благодать? Я погибаю. Погибаю я вовсе. Я приучила его не думать обо мне. Мне хотелось беречь его в жизни, но зачем ему это?