Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Я еще был студентом и познакомился с ней в поезде. И не познакомился даже, а так… попутчики. В Москве, с Казанского, провожал меня Егор. Потрепались, простились. Орет вслед: «Красивых женщин не обижай! знаем тебя… покуда! целуй и обнимай всех от меня». Стыд прямо. А я уезжал всегда из Москвы сам не свой, точно в ссылку. Егора ждали премьеры в театрах, интересные профессора, уроки фехтования, тьма-тьмущая собеседников, а меня что? Примитивный провинциальный институт. Ехал я обычно так: поставлю вещи в купе и не захожу туда, у окна торчу. А тут проводница позвала за постель платить. Сидит напротив нее девушка. Симпатичная — первым делом отметил. Это хорошо. Женщины в дороге спят, закутаются в простыню с головой и не встают. Но все-таки: может, понравимся, может, иссохнет вся по мне…

— …повиснет на шее? умрет от любви и коварства.

— А-ага. В юности какие еще мысли? — ясно. И симпатичная же, темноглазая, робкая и не такая, чтобы сразу о себе что-то мнить, не-ет, этой вроде мужчины ни к чему, она их не боится, она вроде еще маленькая, чтобы воображать. А я орел! атлет! я про Микеланджело много знаю, я от Владьки нахватался, я сейчас запросто обворожу! И она так запросто просит меня подбросить чемодан наверх, смотрит как на братишку. А я нет: робкий-робкий, но ведь… боже мой! все одинаковы в эту пору! Я не чемодан, я будто ее поднимал к потолку, это же, считай, полдела. Завязка. Уже роман какой-то бешеный снится, уже она моя, я ею обладаю, она плачет и рыдает, не может без меня, хах-ха!

— Хах-ха! — Антошка пристукнул по столу стаканом. Налил.

— Ну а как же! Мы бросаем чемоданы в поезде, спрыгиваем в поле и идем, идем в какую-то деревню, и тут дождь, и мы в ригу, а кругом никого, все куда-то пропали, но нам все равно. Между тем я стою у окна, с Егором у меня прямая связь. Прикидываю: как бы Егор себя вел в похожей ситуации, Никита, ты. Они-то первые помощники. Она вроде и принадлежать-то должна мне уже потому, что у меня такие великие друзья. Я ей про вас рассказываю, она на стенку лезет от зависти. Что ты! — всего трое таких на свете, шутишь. Я четвертый, разумеется.

— Похоже, похоже.

— Едем, едем… Я все курю у окна. Красиво курю, для нее; она, конечно, следит за моей рукой, думает только обо мне. Оглянусь: нет, читает себе.

— Ха-ха!

— Надо ж зайти, пожалеть.

— Погладить?

— Угу. На второй полке полотенце переложу, мыло (зачем мне мыло? — думаю), упрусь локтями в полки, умно-умно думаю, в окно погляжу — и на нее, в окно — и на нее. Нет, читает, хоть бы что! А мужики из нашего купе в ресторане пивко смакуют.

— Старые?

— Пенсионеры, слава богу. Соперников нет. Она — моя. Тут вся страна проплывает; пригорочки, стройки, церквушки, колодцы с журавлями, а у тебя планы завоевателя — влюблен по уши! И правда: до того хочется согреться душой, взять за руку и увести на край света. Но стою, курю. Что ж, спать пора. Внизу храпят уже. Забрался, включил над головой лампочку, достал из портфеля книжку. Под грохот плохо читать. Она тоже на второй полке, мужик не уступил ей место внизу. Лежит лицом ко мне, все кажется — смотрит. «У вас нет чего-нибудь почитать?» Я дал ей какое-то приложение к «Огоньку». Лет восемнадцать ей, но дитя! Ни черта не соображает. Думает, я просто так дал ей приложение за восемь копеек! Ишь ты. Яблоком угостил, грызет, как будто так и надо.

— Не чувствует, что уже твоя?

— А второе положила под подушку. Потом меня угостить чтобы. Я же проникновенный! Ворочаюсь, наказан богом. Поезд идет без опоздания, а роман задерживается.

— И в то же время в самом разгаре.

— Да-а, полный порядок. Читаю полчаса, час, нет, неинтересно пишет Толстой! В Москве, когда я начинал, он был великий писатель, а в поезде никуда не годится… Стал уже царь войска объезжать, смотр, Андрей Болконский тут, до царя ли, до князя? Рядом такое чудо лежит, руку протяни и…

— …она — моя!

— Ну. Завешивает матовый колпачок полотенцем, темнота еще сильнее действует на воображение. Лежу и думаю о ней. «Вы будете читать или потушить?» — спрашивает. «Тушите». Свет в любви до гроба мне не товарищ. Равнодушно отвернулся к стенке (равнодушно, хе!), и теперь надо было понимать, что мы спим. Но я любил, и, по моим самоуверенным прогнозам, она тоже. Потом тоска моя перешла на других, и я не заметил, как перебрал всех, кто бы безвозмездно отдал мне свое сердце. И, не женившись, заснул.

— Никто на вас не напал?

Так же, как вчера, Боля стояла, перешагнув порог, с дымящейся в мундштуке сигаретой, согнутая, в сереньком платье, незаспанная.