Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Будут! — сказал Егорка и обнял ее.

— А тебя я не прогоню. Скажи, что ты обо мне думаешь?

— Ты ребенок.

— А ты? Ты мужчина, да? Ой, не могу! Егорка мужчина. На, съешь, мужчина, шоколадку.

— Губы — ну!

— Не умею, — захныкала она. — Я научусь.

«Я уезжаю», — подумал Егорка.

Они встали, спустились вниз, ближе к берегу. На снегу чернело бревнышко, они умостились на нем, а Наташа раскрыла книгу, которую Егорка таскал с собой всюду.

— Почитай мне что-нибудь…

— Плохо видно.

— Почитай!

Егорка повернулся и поцеловал ее, и долго-долго они сидели, целуясь то страстно, то замедленно.

— Мне хорошо-хорошо… — сказала Наташа. — Я боюсь, мы сегодня поругаемся.

«А я завтра уезжаю… — думал Егорка. — Сказать надо…» И медлил, читал ей стихи и прочел, между прочим, такое:

— Чьи?

— Фет, — сказал Егорка. — Хорошо?

— Угу. Какие есть люди талантливые… Завидую.

Наташа подтянулась к Егорке и поцеловала его с тем чувством, будто стихи написал он, и написал о них.

— Ты читал, а я смотрела на тебя и думала: пропала!

— Почему!

— Я дала себе слово, когда шла, что буду с тобой серьезной. И не могу. И в училище у нас ты появился, говоришь: «Наташа, я за тобой, одевайся!» И я попала в плен. Что со мной? Не могу, видишь.

— Синица-умница. Не замерзла?

— Не-е.

Он целовал ее руки.

— Тепло… — сказала Наташа и посмотрела вокруг: тепло, мол, потому, что ты рядом.

— Можно снять шапку.

— Не надо, не надо.

Егорка вскочил и побежал на горку, Наташа пошла следом, цепляясь за ветки. Он протянул к ней руку, поскользнулся, толкнул ее, и они оба упали, скатились вниз. Она молча глядела на него.

— Пропала я. Но не боюсь тебя. Поцелуй меня…

— Синица-умница…

— Пропала? Что молчишь? Со мной никогда такого не было. Это ты во всем виноват. Сначала я тебя видела в библиотеке, потом в воображении, а теперь уже во сне вижу. В магазин пойду и думаю, что бы такое купить тебе? А мама совсем за другим послала. Что ты, Наташа, такая рассеянная стала? Нет, я не буду тебе говорить, ты зазнаешься.

— Пошли наверх.

Они поднялись и стали у склоненного дерева, он ногами в ямку, она чуть повыше. Он расстегнул пальто, привлек ее к себе, закутал в пальто. Они целовались, прерывались только затем, чтобы вздохнуть. Когда стихли нежные слова, уверения, ее вскрики «Люблю тебя! Люблю, Егорка!», он сказал ей об отъезде.

Она молчала, склонив голову. Какое ей, в конце концов, дело до его дорог, талантливых грез, если она остается в Москве без него, одна? Она может благословить, даже понять, но от этого не станет легче. Ей-то что делать?

— Я пойду! — сказала она решительно. — Ты стой, не провожай меня.

Егорка держал ее.

— Это у меня пройдет, пусти, — просила она, — я сейчас не могу. Ты понимаешь? Пусти! Пусти, пусти-и!

— Что с тобой?

Он глядел на нее и не узнавал. У него слов не было, стояла чужая, волевая Наташка.

— Не иди за мной.

Егорка шел. Тогда она остановилась.

— Я же тебе сказала. Ты можешь меня послушать?

— Воспрянь, воспрянь… — сказал он.

— Ну и воспрянь сам! — резко ответила Наташа. — Радуйся, если тебе весело.

Как зла она была! Кто бы подумал десять минут назад, что он потеряет над нею власть и будет тупо уговаривать ее.

Она плакала.

Эта ночь, белизна, стихи, нежность, и вот стояла перед ним маленькая злая женщина. Егорка медленно шел за ней, отставал. Они вернулись к лавочке, на которой столько невинных слов было сказано вначале. Наташа прислонилась к березе спиной. Рядом, на расстоянии руки, рябила другая, и Егорка тоже прислонился. Они молчали. Вмиг улетело куда-то чудесное, чистое, и теперь фальшивыми казались ему свои слова о художниках и великих людях, все его восхищения, его шепот, поэтичность.

— Не тонкий вы человек, Телепнев… — спокойно сказала Наташа.