Илья Миксон - Святое дело

Немцы начали в 8.30. «Самолетов ждали», — объяснил опоздание лейтенант. Бомбардировщики, к счастью, так и не прилетели. Артиллерийский же обстрел не нанес особого урона, и первую атаку отбили. Выдержали еще три штурма.

Траншея во многих местах была обрушена снарядами. Лейтенант обходил позицию, с риском преодолевая открытые участки.

— Перекусим и мы, ребята, а потом постоим часика четыре-пять-шесть — и уйдем.

— Как приказано, — ровным бесцветным голосом ответил Егоров. Большие руки его лежали на коленях, но все равно подрагивали, будто тряслись еще вместе с «максимом». — Вода кончилась, товарищ лейтенант. Жарко, и темп огня велик.

Люди еще могли терпеть, пулемет — никак. А до реки метров четыреста, ходов сообщений в тыл — ни одного. Противник на правом фланге почти вплотную пробился к Оредежи, занял господствующую высоту и теперь насквозь простреливал капустное поле за рощей. Раненых так и не удалось эвакуировать, ждали ночи.

Лейтенант отцепил фляжку и подал Егорову. Тот покачал головой.

— Все равно не хватит. Мы свои личные запасы давно в кожуха вылили.

— Пошлите двоих, — тяжело вздохнув, распорядился лейтенант, продолжая держать на весу флягу.

— Разрешите? — обратился Леонтьев, привстав с коленей. И, не дожидаясь ответа, схватил фляжку.

Он пил, кряхтя и захлебываясь. Лицо со впалыми небритыми щеками морщилось. С подбородка скапывала серая жижица. Командиры отвернулись. Егоров мрачно доложил:

— Некого мне посылать, товарищ лейтенант. Даже вторых номеров не хватает.

Оставлять главную огневую силу обороны — станковые пулеметы — без людей нельзя.

— Давайте ведерко, — сказал Алхимов.

— Только не сам! — упредил его намерение лейтенант. И печально напомнил: — Манина уже нет…

Алхимов взял брезентовое ведерко и пошел по траншее. Легче самому испытать судьбу, но лейтенант, конечно, прав. Придется послать другого.

Минут через сорок Егоров как бы про себя заключил:

— Пропало наше ведерко…

Леонтьев, утолив жажду лейтенантской водой, приободрился и стал собираться в недальнюю страшную дорогу. Егоров молча наблюдал за ним, потом, порядка ради, запоздало повелел:

— Выполняйте, товарищ Леонтьев. Но это… как положено.

— Не волнуйтесь, — вежливо успокоил Леонтьев. — Мама нашла меня в капусте. Следовательно, в капусте меня не могут убить.

— Счастливо, — не по уставу пожелал сержант.

— Я — фаталист! — ответил Леонтьев.

Немного погодя Егоров поинтересовался у Алхимова:

— А кто это — фанталист?

Привалившись спиной к стенке окопа, Алхимов курил с закрытыми глазами.

— Заговоренный он, что ли, фанталист этот?

Егоров опустился рядом на корточки, заглянул в лицо.

— Фаталист, — вяло поправил Алхимов. — В судьбу верит.

— А ты… веришь?

Верил ли он в свою судьбу, Алхимов? Да он и не задавался никогда таким вопросом, не решал такой проблемы для себя. Просто не думал, что его могут убить. Не то чтобы мысли не допускал, а противился ей, гнал от себя. Как всякий нормальный, здоровый телом и духом молодой человек. И не считал себя неприкосновенным, исключительным, как сказал бы лейтенант. Такое отношение к смерти было естественным. Но сейчас «смерть» из абстрактной категории выросла в конкретную и реальную силу. Стреляла, увечила, убивала, не подпускала к реке.

«Пройдет ли Леонтьев?» — об этом спрашивал сержант, не вселенская философия волновала его в данную минуту. «Максим» охлаждать нечем!

— Верю, — сказал Алхимов. — Пройдет.

— Вот и я так полагаю! — воодушевился Егоров.

Леонтьев прошел — туда и обратно, доставил почти полное ведерко речной воды. Голосом, мимикой, движением — всем выражая радость и признательность, Егоров торжественно произнес:

— Молодец, товарищ Леонтьев! Объявляю личную благодарность!

И громко, чтоб и бойцу приятно было услышать, обратился к Алхимову:

— А он и правда — фанталист, в рубашке родился.

— В ка… пусте, — возразил Леонтьев и зашелся в кашле.

— Кончать тебе надо с курением, — назидательно посоветовал Егоров.

Опять началось. Немецкие батареи ударили прямой наводкой. На темном фоне леса вздувались одновременно с огневыми вспышками округлые облачка.

Пока грохотал и свирепствовал артиллерийский налет, в нейтральной не просматриваемой лощине скапливалась для решающего броска серая масса в тевтонских касках. Надо было упредить, рассеять, отогнать, но минометов осталось всего три, а боезапаса к ним — на пять минут беглого огня. Пушку берегли для танков.