Илья Миксон - Святое дело

Моим однополчанам, павшим и живым

В долгу я перед ним: так и не представил тогда, на фронте, к награде, сам угодил в госпиталь. А сейчас — чего стоит бумага, подписанная капитаном запаса? И не могу я заполнить официальный бланк наградного листа: позабыл имя и отчество. Теперь и не восстановить всего по порядку. Столько лет прошло…

Ночью автострада выглядела зимней рекой с черными полыньями воронок. Вдоль берегов торчали деревья с короткими бугристыми стволами и голыми растопыренными ветками. Деревья были похожи на старые истрепанные метлы, воткнутые черенками в снег. Темные громады танков с вытянутыми хоботами орудий и распластанной чешуей гусеничных траков будто окаменели, коснувшись мертвой воды.

Мертвая река с метлами и окаменевшими чудовищами, казалось, вела в логово нечистой силы.

Мы застряли у этой проклятой дороги на Берлин. Нейтральная бетонная полоса преградила путь. Танкисты дорого заплатили за дерзкую попытку взять автостраду с ходу. Как только машины начинали взбираться на высокое полотно — в тонкое днище вонзались огненные стрелы бронебойно-трассирующих, и стальная махина вспыхивала, как спичечный коробок. Поредевший танкосамоходный полк перебросили на север форсировать выход к морю, успешно развивалось наступление на левом фланге, а мы, горстка артиллеристов и потрепанная в боях пехота, третьи сутки топтались на месте.

Все опротивело, надоело. Не было желания и окопаться по-настоящему. Думали: вот-вот опять «вперед, на Запад!».

В тесной норе землянки стояла густая мертвящая тишина. Чадя, бесшумно горел портяночный фитиль в сплюснутой гильзе. Дежурный телефонист прижимал к уху безмолвную трубку. Артиллерист без связи, да еще на передовом наблюдательном пункте, — пустой созерцатель. Что толку слушать урчание моторов по ту сторону автострады? Кто узнает о новых разведанных целях?

— Скоро там связь?

— Молчком пока, — вздохнул дежурный телефонист, подув для доказательства в микрофон.

Через минуту терпение опять лопнуло.

— Уснул он там?!

Знал, что напраслину возвожу на солдата. Прошло минут пять, как он отправился в грохочущую взрывами, изорванную ракетами ночь. Но не было сил сдержаться.

Дежурный телефонист близко наклонился над лампой. Желтое неровное пламя то приседает, то вскакивает куриным гребешком. Задымив цигаркой, дежурный телефонист уселся на прежнее место. Он сосредоточенно обдал микрофон сизым облачком, потом сдул его и тихим, спокойным голосом, словно обращаясь к соседу, стал вызывать промежуточную станцию. «Промежуток» не отвечал, и телефонист тем же голосом спрашивал того, кто искал порыв:

— Разлука, а Разлука…

Короткая пауза.

— Молчком пока.

Вздох. Высветился и погас острый кадык.

По ту сторону зарычали танки. Сверху посыпалась земля. Будет ли когда-нибудь связь с огневыми позициями?! Сорвался, закричал что-то злое и грязное. Телефонист удивленно распахнул глаза и прыснул смехом.

— Ты что? — озадаченно спросил я.

— Заругались вы, — ответил Есипов. — Впервой мат от вас слышу.

Он вдруг жестом восстановил тишину, плотнее прижал к уху телефонную трубку.

— «Лена» слушает! Ты, Разлука?.. Ага! Сейчас. — Есипов завертел ручку аппарата, поговорил с промежуточной станцией, с огневыми, затем опять с Разлукой: — Порядок! Вертайся назад… Ладно, потом расскажешь. Связь есть, товарищ гвардии капитан!

Последнее относилось ко мне. Есипов, запрокинув голову, ждал распоряжения.

Доложил командиру дивизиона обстановку, попросил разрешения открыть огонь. Майор не дал ни одного снаряда: «Прибереги на завтра, вдруг не подвезут».

Вот они, прелести обороны! Снарядов и тех для нас жалко. Приказал разведчикам усилить наблюдение. Больше ничего и не оставалось, как слушать немецкие моторы, глядеть и помалкивать.

Поднял воротник шинели, чтоб земля за шиворот не набивалась. Убожество, а не блиндаж!

Где-то близко в тылу разорвался снаряд, калибра этак 120—150. Камуфлированная плащ-палатка, которой завешен вход, выпятилась парусом; пламя коптилки наполовину погасло, но огонь тут же снова охватил толстый фитиль.