Илья Миксон - Святое дело

Когда машина выехала за Пятидворовку, не выдержал, бросился на сено, застилавшее дно кузова. Хотелось плакать, но слез не было. Он пытался взять себя в руки, успокоиться, думать о будущем и никак не мог. В голове назойливо вращалась одна и та же фраза: «Надолго вон». Теперь, сейчас понял истинный смысл этих слов, как бы по ошибке сказанных долговязым солдатом из взвода Краснова. Утром Ярцев в последний раз зашел в батарею. Солдатам было известно, что старший лейтенант демобилизовался, но о причине увольнения никто, разумеется, не догадывался. По крайне мере, так полагал сам Ярцев. С беспечным, веселым видом подошел к солдатам:

«До свидания, товарищи. Уезжаю».

«Далеко, товарищ старший лейтенант?»

«На гражданку, возвращаюсь к мирному труду, а грянет война — снова встретимся!»

«Может, и раньше, — сказал один из солдат. — Где работать думаете?»

«Где? — отозвался другой. — Сейчас все на Волго-Дон едут».

Ярцев послал Ане письмо, оно вышло предлинным, но в ответ получил всего одну фразу: «Если хочешь, приезжай, поговорим».

На голубом небе конверта уже не летали, как прежде, голуби. Только чернели круги почтовых штампов.

«Возможно, на Волго-Дон», — сказал Ярцев.

«Конечно, надолго вон!» — громко поддержал Синюков, невозмутимо глядя прямо в глаза.

«На Волго-Дон», — со смехом поправил кто-то.

«Виноват, обмолвился!» — сказал Синюков, но в маленьких черных глазах сверкнули смешинки.

«Нет, не обмолвился, — окончательно уверился теперь Ярцев. — Надолго вон. Выгнали меня вон из армии, и надолго, навсегда».

После отъезда Ярцева на его место переселился Круглов. Краснов сам предложил:

— Переезжайте, Иван Павлович. Что по чужим хатам слоняться? И жить веселее будет!

— Да, пожалуй, неудобно ходить через комнату хозяев… Каждый раз беспокоить. Но не стесню?

— Что вы! Сегодня же переходите, я помогу вам.

В тот же вечер на тумбочке у кровати, где спал раньше Ярцев, появились фотографии девочки и женщины с высокой прической.

— Моя жена… А это Машенька! Через два года в школу пойдет.

— Большая, — сказал Краснов, стараясь не смотреть на фотографию Лилии Валерьяновны. Но ее строгие глаза находили его по всей комнате.

— Большая! — Иван Павлович заулыбался. — Как бежит время, Павел, вы себе даже представить не можете! Давно ли я носил Машеньку на руках!

Он снял очки, протер глаза и вздохнул.

— Да-а, шестой год. А был я с ней в общей сложности меньше трех месяцев. Тяжко…

Он помолчал немного и вдруг заговорил с искренним удивлением:

— Не понимаю, как могут некоторые вспоминать о своих детях лишь тогда, когда расписываются в ведомости за денежное содержание!

— Ярцев и от этого был свободен. За него алименты выплачивало государство.

— Это вообще гадко! Очень правильно, что его уволили. Ведь офицер — это заметный человек. Попробуйте где-нибудь нарушить элементарные нормы, сразу бросят в упрек: «А еще офицер!» Знаете, когда приходится быть свидетелем подобных сцен, становится ужасно стыдно! Нет-нет, необходимо решительно освобождать здоровый организм от всех гнойников.

— Если не помогает лекарство, приходится браться за скальпель! — повторил Краснов слова Ивана Павловича.

— Совершенно верно!

— Но ведь вы когда-то спасли Ярцева от скальпеля…

— Да, когда-то спас, а сейчас голосовал на заседании суда чести за увольнение. Безнравственный человек!

— Все же в нем было что-то хорошее, — задумчиво произнес Краснов.

— Мало иметь что-то хорошее. Можно мириться, когда есть что-то плохое, не наоборот. Недостатки у всех есть, но суть в том, какие!

— Человек подобен магниту: сколько ни ломай его, всегда остаются два полюса.

— Это ваши слова? — быстро спросил Иван Павлович.

— Ярцева. Он знал много афоризмов.

— Данный афоризм опасный и вредный, реакционный, если хотите. Можно ли воспитать человека, если веруешь в незыблемость единства добра и зла?

С железного карниза свисали длинные ледяные сосульки, желтоватые от ржавчины, похожие на оплывшие свечи.

Лучи солнца зажигали их, и с острых концов срывались прозрачные слезы капели. Но к вечеру свечи гасли, светлые извилистые струйки мутнели и отвердевали, как застывший воск.

Ледяные клыки сосулек торчали перед самым окном, заслоняя свет. И казалось, что именно поэтому на крыше зажигают на день огарки свечей.

Стояла ранняя весна.

Нина любила эту пору. По утрам потрескивают под ногами застывшие перламутровые лужи, в полдень мягкие теплые ладони ветра ласкают лицо, и все вокруг искрится, улыбается. Весна наполняла все ее существо ожиданием чего-то большого, радостного, волнующего.