Илья Миксон - Святое дело

Ярцев повернул голову, взглянул себе на плечо:

— Почернело!..

Он снова повалился на пол. Плечи его задрожали.

— Полковник сказал, что представит к увольнению… Выгнали, понимаешь, выгнали меня…

Краснов не выдержал. Соскочил с постели, снял шинель, китель, стянул сапоги, уложил Ярцева в постель.

— Павел… Павел… Прости меня… Я подлец… Подлец! Ты прав… Зачем ты за мной ухаживаешь? Золото почернело… Ты прав. Гоните меня! Я вас позорю… Гоните прочь!

Краснов долго не мог уснуть. Разумом он одобрил решение командира полка, но мысль о том, что человека, с которым несколько месяцев прожил в одной комнате, постигла такая участь, мучила. Он не испытывал чувства жалости. Напротив, кара была заслуженной и справедливой. Ярцев теперь не мог командовать людьми, не имел морального права.

С каким презрением сказал ему Долива:

— Я думал, ты пустой человек. А ты подлец! — С силой махнул рукой, будто отрубил.

И Ярцев ничего не сумел ответить…

На другой день Ярцев проснулся поздно. Он был один, Краснов давно ушел.

Неверной походкой приблизился к зеркалу. Серое лицо с набрякшими мешками под глазами, запекшиеся губы, всклокоченные волосы.

«Неужели это я?»

Сердце бешено колотилось в груди. Стало нехорошо, опустился на стул. Взгляд остановился на тумбочке. «Опохмелиться?» — вяло подумал и с отвращением отогнал эту мысль.

Долго плескался под умывальником, приводя себя в порядок. Теперь он выглядел гораздо свежее, но взгляд был по-прежнему мутным, погасшим.

В дверь легонько постучали. Ярцев вздрогнул. Вдруг представилось, что сейчас войдет жена с сыном. Инстинктивно отступил в угол, не решаясь ответить. Стук повторился, теперь уже громче, настойчивее.

— Войдите, — произнес наконец.

«Остапенко…»

— Товарищ старший лейтенант! Вас комбат вызывает!

— Хорошо… — с трудом перевел дух.

Остапенко ушел, но от Ярцева не ускользнул любопытный взгляд, брошенный на него солдатом. «Знает уже. Теперь все узнают… Ах, Аня-Анечка, не думал, что это кончится вот так!..»

Она сказала: «Только давай распишемся».

Ярцев не отказался, пошел с ней в загс, хотя расценил брак как морганатический: москвич, сын ученого, и деревенская девушка, доярка.

Вначале было приятно получать письма с целующимися голубками на конвертах, — все-таки развлечение! — но когда Аня намекнула, что ждет сына, испугался и раздобыл бланки похоронки… И написал от имени командира трогательное письмо с подробностями собственной «героической гибели». В постскриптуме добавил, что «по соображениям высокого командования» часть расформировывается. Некоторое время еще тревожился, но Аня не прислала ни одного письма. «Интересно, где она теперь? — изредка вспоминал и успокаивал себя: — Замуж, конечно, выскочила!»

Сейчас, услышав от майора Лукьянова, что Аня одна, Ярцев вздрогнул.

— Откуда вам известно? — спросил изменившимся голосом.

Лукьянов спокойно и холодно посмотрел на него, вынул из конверта фотографию и протянул ему. Ярцева забила дрожь.

Аня, слегка наклонившись, обнимала крепкого мальчика лет пяти. У него были красивые глаза с длинными ресницами и вздернутый, как у матери, носик.

Осторожно перевернул фотографию, там ничего не было написано.

— Письмо можно прочесть? — спросил, не поднимая головы.

— Нет. Адрес могу дать. Впрочем, вы его должны знать. Адрес прежний, работает зоотехником в колхозе.

Лукьянов протянул руку за фотографией, но Ярцев инстинктивно прижал ее к себе.

Лукьянов не убирал руки.

Ярцев отрицательно замотал головой.

— Будете откровенны?

— Да. Выслушайте меня! Я так много пережил за это время. Выслушайте!

Он смотрел умоляюще, боялся, что откажут, отберут фотографию, выставят вон.

Когда Ярцев умолк, Лукьянов, глядя в упор, спросил:

— А примет ли вас жена?

И Ярцев впервые со страхом подумал, что теперь последнее слово принадлежало ей.

В апреле пришел приказ министра об увольнении старшего лейтенанта Ярцева в запас.

Ярцев уезжал из Пятидворовки в день командирской учебы. Все офицеры были на занятиях, и никто не провожал бывшего сослуживца. Он и сам не хотел этого, умышленно избрав для отъезда такой день. Водитель уложил в кузов вещи, открыл дверцу кабины, но Ярцев, махнув рукой, полез наверх. Сгорбленный, осунувшийся, сидел он на дощатой перекладине. Затуманившиеся, поблекшие глаза бегали по сторонам в надежде увидеть хотя бы одно знакомое лицо. Но улица была пустынна.