Илья Миксон - Святое дело

— Не замерзла? — спросил главный и подал ей две холодные вареные картошки.

— К скотине ближе держись, потеплее будет.

Варя поделила картошку на двоих и, все еще сонная, улеглась на связанные ноги бычка. Бычок, видимо, ничего не имел против.

Так прошла ночь. На рассвете поезд затормозил на какой-то большой станции. Варя высматривала в окошко и вдруг увидела свои родные пульманы и самого Егорова.

Варя хотела окликнуть его, но не знала, как обратиться, и только закричала:

— А-а-а!

Егоров, конечно, не услышал, головы не повернул.

Варя торопясь открыла дверь, потом снова притворила и стала распутывать бычка. Руки озябли, и толстая веревка никак не поддавалась. Все же ей удалось справиться и повязать веревкой шею бычка. Второй конец, как и прежде, она закрепила на своей руке.

Как только поезд остановился, потащила бычка, но он уперся копытами и — ни в какую.

— Ну пойдем же скорее! — почти плача, умоляла, но бычок не мог в этот раз решиться на прыжок. Варя хотела позвать на помощь, но теперь ее отделял от своего эшелона товарный состав.

В отчаянии Варя прыгнула вниз, рискуя расшибиться или повиснуть на веревке. Бычок полетел вслед и чуть не придавил.

Товарному составу не было видно конца, пока обойдешь его, и эшелон уйдет. И Варя полезла под вагон. Бычок сразу уткнулся в какую-то трубу и застрял. Как ни дергала за веревку, как ни понукала, ни звала бычка, ничего не получалось. Она выглянула из-под вагона и прямо перед собой снова увидела Егорова.

— Дяденька! — закричала Варя. — Дяденька Егоров!

Егоров не сразу понял, откуда его зовут, но, увидев Варю, ахнул, подбежал к вагону и подал руку, голося, как женщина:

— Ах ты ж дуреха, дуреха! Нешто можно так?

— Ему помогите, — изнемогая, попросила Варя, и Егоров еще пуще изумился, разглядев за вагоном рыжего бычка:

— Ах ты ж! Да бог бы с ней, со скотиной! — он не умолкал, не забывая, впрочем, поправлять через каждые три шага свой наган в кирзовой кобуре.

Беглеца водворили в пульман, а Варю Егоров повел к теплушке, потому что мать со вчерашнего дня ехала там, вместе с сопровождающими.

Увидев Варю, мать вскрикнула, схватилась за сердце и потеряла сознание. Варя целовала ей руки, лицо, плакала:

— Мамочка, не надо. Не надо, мамочка. Не надо!

Потом, прижавшись к матери, уплетала домашние картофельные пирожки, прихлебывая из котелка теплое пенистое молоко. А Егоров все еще никак не мог успокоиться:

— Да бог бы с ней, со скотиной! Нешто можно так? Дуреха ты, дуреха! Всех нас до смерти всполошила и мать вон до чего довела. Чего ж ты ела-то?

— Хлеб, — с трудом ответила Варя. Она проглотила остатки пирожка, блеснув солеными масли́нками глаз, и добавила: — Картошку…

Тут она вспомнила о диковинной банке с красивой картинкой и вытащила ее из кармана:

— А у меня еще вот что есть!

До начала артиллерийской подготовки оставалось шестнадцать минут, до красной ракеты атаки — пятьдесят шесть, «Ч» — 56.

— «Черемуха» молчит?

— Не отзывается, товарищ генерал…

Командарм горестно покивал и, далеко откинув руку, еще раз взглянул на часы. Пошли третьи сутки, как разведчики отправились на задание. И — ни слуху, ни духу, ни радиограммы.

Война шла четвертый год. Казалось, пора смириться с неизбежными утратами. Пусть не смириться, привыкнуть. Чувство потери должно притупиться, профессиональное хладнокровие — заглушить остроту переживаний. Но ничего такого не было.

Генерал скорбел по бесследно пропавшим разведчикам, но скорбь его, при всей естественности, была скорбью командующего армией. Группа добывала и, теперь уже очевидно, не добыла или не смогла передать важные сведения для предстоящей операции.

В динамике сражения неизбежны непредвиденности, но на то и командование, чтобы предусмотреть и упредить возможное и невозможное в бою.

Жизнь людей зависела сейчас не только от командарма, но и от разведчиков. Командарм скорбел в душе о молодых, отчаянных парнях «Черемухи» и о других, молодых и немолодых, что могли погибнуть через полтора-два часа. При всей невозместимости человеческой жизни, на войне свои законы, жестокие и противоестественные, как сама война между людьми.

Командарму едва перевалило за сорок, а сражался он на третьей войне. Все они начинались вопреки его желаниям и планам, но воевал он во имя того, что составляло цель и смысл его жизни. Его и соратников, от генерала до солдата. Потому он и страдал за каждого и берег их, как только можно беречь людей на войне.