Василий Цаголов - Набат

— В шеренгу, по два, становись!

Долго поднимались, мешали друг другу, толкались, занимая места в изломанном и пестром строю. Стояли безучастные, не выпуская из рук вещей. Началась перекличка. Вел ее Веревкин. Все оказались налицо, и он обратился к ним:

— Сейчас мы отправимся в баню, а оттуда в зимние казармы… Чтобы у меня по городу шагали, чеканя шаг, а не шаркали подметками. Вы будете в форме рабоче-крестьянской Красной Армии и на лбу ни у кого не написано, что по городу идет не армия, а новобранцы. Ясно?

Новобранцы повеселели, но все же ответили вразнобой, вяло.

— Понятно!

— Слушаемся!

— Хорошо.

— Отставить! Не шаркать! Ясно?

— Ясно! — теперь уже дружнее отозвалась колонна.

Веревкин прошелся быстро взад-вперед, подал команду:

— Шагом марш! Запевай!

И сам затянул густым сильным басом: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Колонна шла, валясь в разные стороны, будто пшеница колыхалась, но песня заставила взять один шаг: «Левой! Левой».

Из бани новобранцы выскочили близнецами, а в казарме их разбили на роты, взводы, отделения.

Перед ужином командир первого отделения, заместитель взводного, сержант Веревкин на первой политбеседе говорил о долге перед Родиной, о предстоящей присяге, святыне полка — знамени, о том, что у немцев не хватает горючего, и они закапывают в землю танки, превращая их в огневые точки.

Постепенно Асланбек залюбовался им, стройным, подтянутым. На выгоревших, помятых петлицах выделялись вишневого цвета треугольники, по две на каждой стороне.

Потом пришел взводный, и Веревкин выкликал по списку новобранцев, а лейтенант придирчиво оглядывал каждого, будто тотчас собирался с ними в атаку и хотел убедиться, на кого из них можно положиться, на что способен каждый. И тоже на прощанье напомнил о войне: «У немцев дела плохи, если автомашины оборудуют фанерой под танки и пускают на передовую».

А перед отбоем Веревкин созвал комсомольцев взвода.

— Ты комсомолец? — спросил сержант, обратившись к Асланбеку.

Что ему ответить? Рассказать о себе всю правду? А поймет ли он его?

Скрестились взгляды…

В пытливых больших голубых глазах сержанта: «Только не пытайся обмануть, говори, ничего не скрывай от меня, я твой командир».

Командир… А ты прикажи чужой душе открыться тебе… Сам я не в силах дать тебе заглянуть в мою душу, рад бы, да не могу. Такой вот я человек, и тебе со мной, сержант, будет нелегко… И мне будет нелегко, знаю… Но я такой вот человек, а другим не могу быть, и не хочу. Даже если бы очень хотел — так не стал бы.

— Молчишь? О чем думаешь?

— Комсомолец!

— Надо отвечать: «Так точно!»

Голубые глаза, хотя и похожи на небо, что в родных горах, а они могут быть, оказывается, холодными, как осколки льда: «Если у тебя сильный характер, Каруоев, тогда мы сойдемся, а если ты задира… Обязан я из тебя воспитать воина, и будь уверен, им ты станешь. Если ты кремень, то я кресало».

Обменялись взглядами и отвернулись, чтобы собраться с мыслями…

— Ну-ну!

И Асланбек понял, что скрывается за этой внешней простотой слов, он весь напрягся, заставил себя сдержаться.

Сержант внес его в список. Потом Веревкин спросил о взносах, и он запнулся, но все же нашелся, пересилив себя, соврал, что за последние два месяца не уплачено. Сержант молча посмотрел на него, и Асланбек выдержал его взгляд, не отвел глаза.

Наступила ночь. Подложив руки под голову, Асланбек лежал на нарах, из головы у него не выходил разговор с Веревкиным.

Завтра выложит сержанту всю правду о себе. Ему нечего стесняться. Вину отца возьмет на себя и искупит в бою. Если надо — ценой своей жизни. Родина в опасности, некогда разбираться в деле отца. Уверен, такое время еще настанет. А сейчас — война. Ему надо научиться метко стрелять, чтобы убивать врага. К этому советских людей вынудили фашисты.

Снова мысли перенесли его к отцу.

Знать бы, в чем ошибся отец? Только он не враг. Ошибся в чем-то, а народу своему не враг. Советскую власть он впитал в себя, жил ею, других учил, без устали говорил: «Дайте немного времени, и будем жить еще счастливее». Что же, говорил одно, думал другое? Нет, тысячу раз: «Нет!» Все вышло шиворот-навыворот. Почему? А боевые друзья? Он ведь делился, наверное, с ними своими думами. Почему молчали, не помогли разобраться? Может, не делился ни с кем? Нет, человек когда-то кому-то должен открыться.

Где он, что делает? Наверное, и ему не спится. Дома его руки всегда были заняты чем-то, и мать, бывало, терпит, терпит, а потом в сердцах скажет: «Да отдохни же», но он в отпет мягко улыбался: «Река в беге своем набирает силы».