Олег Кириллов - Стремнина

Утром встал с головной болью. Поковырял в сковородке с жареной картошкой, выпил кружку молока. Сучок уже покрикивал в огороде, давая наказ жене. Николай присел на лавочку у дома.

За лесом закричала электричка. И тотчас же потянулись к разъезду люди. Ходу тут минут пятнадцать, а там час езды, и к восьми человек уже в Нагорске, пожалте, пропуск вахтеру в зубы — и к станку или еще куда. А в пять у него еще есть времечко, чтобы к шестичасовой электричке забежать в пару магазинов да гостинцев семье купить или провианту. А живет в селе, на воздухе да при личном своем хозяйстве на колхозной землице. А что земля та, почитай, уже без рук обходится, то ему все одно не в укор. Любой расскажет историю своего ухода из села, так ему хоть орден давай за долготерпение и героизм. А вот земле-то как быть?

Сучок вынырнул из своей калитки веселый. Подсел рядом, лапнул Николая за пиджачный карман:

— Дай махры…

— Ты ж сигареты куришь.

— Ноне отвыкаю. Дюже накладно. С весны махру посажу. Полиэтилену достал метров с десяток. Жинку ублажил крышей… До сей поры понять не может, чего это я сам все сварганил? Завтра скажу, что грядку у нее забираю с-под редиски. Ох, и крику будет.

— Ничего, меньше в Нагорске на базаре торчать будет.

— То да… Не, все одно найдет, чего везти. Хоть кукурузу повезет. Ей это дело по душе. Медом не корми, а поторговать дай. А ты зря. Живая копейка вон как в хате нужна. Ты б Марью с помидором добросил до города, глядишь, прибыток в доме. А если б на грузовике… Да я б… А то на бульдозере дела нету. Круглый год навоз гребу. Вон, понюхай, рубаха вся провоняла. Я даже в хату ее не заношу. Прямо во дворе и сымаю.

Разговор был старый и привычный. Ведя его, можно было не думать о словах. Все говорено-переговорено, и шутки уже все сказаны по десятку, а то и боле раз, и возмущения уже были, и удивления всякие по причине определенного склада Сучкового ума.

Во дворе мастерских сторож Евсеич гонял приблудного кобеля. Рыжий с подпалинами пес, поджав хвост, медленно трусил кругом по двору, стараясь не подпускать к себе слишком близко преследователя. Евсеич, припадая на раненую ногу, кричал что-то угрожающее и размахивал палкой. Пес вовремя уловил момент, когда взбешенный недруг сделал замах покруче и запустил в него дубинку. Мужики, собравшиеся на крыльце мастерских в ожидании наряда, подбадривали животное сочувственными криками. Пес легко уклонился от палки, потом, опережая Евсеича, схватил ее зубами, отнес в глубину двора и уселся рядом, настороженно поглядывая на сторожа.

— Слышь, Евсеич, — кричал Ванька Рыбалкин, — ты гляди, какая умная животина… Чего ты пристал? Нехай до Дамки идет. Тебе что, жалко?

На крыльце заржали. Борьба против пришлых кобелей была тягостной обязанностью Евсеича с той поры, как Куренной привез откуда-то тощую суку с длинной узкой головой, поджарую, со злыми голодными глазами. Окрестили ее Дамкой, и она быстро привыкла к новому имени, раз и навсегда отвадив случайный люд от прогулок по двору мастерских. Куренной предупредил старика, что сука породистая и всяких дворняг допускать к ней не следует.

— Вот прознаю, у кого такой же кобель, — говорил председатель, — привезу и тогда… Собаки с породою нам во как нужны. Дамка-то какая? Молча подойдет и за штаны. А другой дурак еще за километр гавкать почнет. Так что гляди мне, Евсеич.

Так и пошло. Вот уже два года сторож напоминал Куренному про подлую и безрадостную Дамкину жизнь, заполненную одной лишь охраной общественного добра, без всяких что ни на есть личных мотивов, и Куренной виновато чесал пальцем за ухом, щурил глаза:

— Вот черт, забыл… И говорил же мне кто-то про такого кобеля. Ладно, учту критику: на той неделе, кровь из носу, добуду. Специально в город поеду.

Кровь из крепкого приплюснутого куренновского носа не показывалась, а Евсеич отчаянно отбивал все посягательства дамкиных поклонников, которые и сбегались сюда каждый день чуть ли не со всех окрестных сел.

Кулешов появился минут через пять. Невысокий, чуть сутуловатый, очки в футляре держал в руке, будто выжидал момента, когда их можно будет надеть. Было ясно, что молодому мужику стыдновато носить их постоянно, а обстоятельства требовали этого. Бригадир Грошев подал ему бумагу, и инженер почти неуловимым движением вздернул очки на переносицу, начал зачитывать, кому куда нынче ехать. Николаю выходило на князевские поля, возить помидоры. Утром туда должны были доставить городских, с завода «Тяжмаш». Народ надежный, эти будут обязательно, не то что свои, деревенские. Грошев наверняка уже побегал по хатам, разбираясь с проблемами. Свекловичницы сейчас кто куда: на базаре в городе страда, идут заготовки, сотнями килограммов хватают огурцы и помидоры. Совестить людей нынче трудно, как что — заявление на стол — город рядом, пригреет. Грошев, почитай, уже в дипломаты запросто пошел бы, так наловчился развязывать разные узелки. Чем воздействуешь нынче на селянина? Криком? Пустое дело. В момент уйдет в город. Будет жить тут же, а по утрам на электричку. Материальным стимулом? Тоже не годится. Нынче двести рублей и в городе шутя возьмешь, да еще с нормированным днем.