Олег Кириллов - Стремнина

— Я почему от Рокотова терплю? Да потому, что ни одна живая душа не может сказать, что он хоть соломинку с колхозного тока унес для личного хозяйства. И работает по совести. Нехай бы у меня с десяток таких в колхозе было, так мы б разве с семью миллионами долга сидели?

А по селу нет-нет да пойдет подлая балачка: чи дурной председатель? Да будет он Кольку Рокотова обижать, коли у того брательник в Москве в чинах каких.

Инженер виделся Николаю как подмога и опора Куренному. Не хватало у председателя то ли желания, то ли души для того, чтобы вникнуть во все. Вот ему бы гостей встречать да посиделки для них на природе устраивать. Хоть короля заморского примет или президента какого. В грязь не ударит. И на тот бережок речки свозит, и шашлыки устроит, и рыбалку. Гостей усаживал в машину аккуратненько, чтобы не повредились, будто нянька заботливая, а в багажник шофер укладывал трехлитровую банку липового медку, чтоб по вытрезвлении гость еще долго, покачивая головой и сокрушаясь своим непонятным ослаблением за столом, запивал приятную горечь чайком с лесновским сувениром.

Сучок сразу же, с житейским рассуждением, обозначил слабость надежд Николая на долговременность пребывания инженера в колхозе:

— Пустое… Жена у него учителка, а школу у нас прикрыли. Посидит-посидит, да и начнет мужа пилить: так, мол, и так, и для семьи убыток и для стажу. Не-ет, убегёть, это точно.

Связавшись спорить, договорились на том, что каждый остался при своем мнении. Николаю трудно было предположить, что человек, с таким желанием взявшийся за дело, может бросить его уже через полгода. Не верилось — и все. Потому и пошел на глупый спор с Сучком: ежели уедет инженер — отдает Николай соседу свои книжки по шахматам, которые когда-то привез из Москвы брат Володька. На одной из них — личная роспись чемпиона мира Карпова. Вот вокруг этой самой книжки и вертелся уже года два Сучок. И не то что жалко было отдавать хорошие книжки, а просто, выходит, ошибся в человеке. Вот это плохо.

Вернувшись в дом, почитал еще раз письмо от сына. До областного центра, где служил следователем прокуратуры Эдька, было чуток больше часа езды на электричке и тридцать пять минут на грузовике, однако так уж вышло, что общались с сынком посредством редкой переписки. При каждом удобном случае завозил Николай на квартиру сыну то мешок картошки, то сала шмат, то маслица домашнего крынку. Однажды застал у сына полуодетую крашеную бабенку лет тридцати пяти, суетливо кинувшуюся при его появлении в ванную. Эдька догнал его уже у самого грузовика, цепко схватил за руку:

— Слушай, па… ты странный какой-то. Мне уже скоро тридцать. Неужто ты думаешь, что все эти годы я постоянно один в своей однокомнатной конуре? Будь же взрослым.

— Взрослей некуда, — сказал Николай, — только баловство завсегда до хорошего не вело. Сколько говорил: женись! Чего перебираешь?

— Разберусь, батя.

С той самой поры переписываются. Марии ничего не сказал: чего голову человеку морочить. Она ж, ежли прознает, ночами спать не будет. А к чему все это?

К чему, к чему? Прожил на свете пять десятков лет, а во многом до сей поры разобраться не может. Сучок иной раз аж руками всплескивает: «Ты, друзяка, ну дак будто на свет в прошлую пятницу объявился… Али голову мне морочишь, али и впрямь…» А что впрямь — старый приятель вот уже много лет выговорить не может. Николай догадывался про то слово, что никак произнести Костя не мог. Блаженным боялся назвать. Вот и в истории с Кулешовым Сучок сразу в корень глядел: человек дело по себе примеряет, по своим интересам, по выгоде. Нынче навряд ли такого найдешь, чтоб без своих личных запросов. А может, и впрямь так надо? Уж всё жили на энтузиазме, на порыве, может, самая пора и про материальную и прочую заинтересованность вспомнить… А все ж горько было иной раз от таких мыслей Николаю. Горько — и все.

Так вот с вечера себе настроение попортил мыслями всякими. Ночью было душно, раза два вставал пить воду. Выходил на крыльцо. Над речкой, в серевшем уже рассвете, разглядел вспухший над водой туман. Зудели оголодавшие комары: нынче год на них урожайный, даже днем иной раз покоя от них не сыщешь. Удивляться нечему: село со всех сторон окружено лесами, а с юга — речной поймой, когдатошними заливными лугами, а теперь непонятно чем, потому что и луга кончились, и пашни не вышло, заболотило всю долину, теперь лоза поперла во всю, осока зеленеет над ржавыми болотными провалами. А вот когда плотину завершат, так вообще грунтовые воды подопрут. Что тогда делать — никто не знает. В селе уже домов, почитай, тридцать бесхозными стоят. Нет, иную хатенку горожанин с удовольствием бы и прикупил для дачных утех, и на месте высокого начальства Николай не создавал бы таким людям помех, да вот с селом-то что делать? Как с землей быть?