Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Перелыгина не вышибешь из равновесия, знаю это. Выдержанный, что и говорить. Но и меня тоже не скоро раздразнишь.

— Э, подумаешь, в какой тупик загнал, — говорит он. — Не партком тебя рекомендовал, а секретарь парткома, нечего путать отдельных работников аппарата с выборным органом, тебе это известно. И секретарь парткома — не господь всеведущий, что ему, ошибаться не дано? И мы здесь тоже не ангелы. Прислушались к мнению секретаря. Биография у тебя вроде подходящая, опыт работы с людьми, хотя и в штабе. Судим по бумажке иногда, водится такой грех.

— Ладно. А коммунисты? Которые за меня голосовали?

— Вот что, — говорит Перелыгин. — Ты помолчал бы, имел бы совесть. Забыл, как выборы проходили? Как тебя Швандырев проталкивал? Провалить тебя на выборах позволить не мог — его кадр, его кандидатура, что тебе — не понятно, маленький?

Бьет по больному. Как выбирали — помню, конечно...

Когда выдвинули в состав бюро девять кандидатур, Швандырев — тогдашний первый секретарь — тотчас предложил «подвести черту». Не согласились, добавили еще две кандидатуры. Но и тут Швандырев не растерялся: «Зачем искусственно ограничивать состав партбюро, утвердим количество — одиннадцать...»

— Ну, хорошо, — говорю я. — Тогда Швандырев проталкивал... Между прочим, критиковать Швандырева тебе легко, поскольку его сняли. Однако этот вопрос оставим. А чего ты семь месяцев помалкивал? И остальные?

— Могу растолковать и это, — говорит Перелыгин. — Знаешь, есть такая заскорузлая формула: «Молодой, растущий товарищ»? Вот и о тебе грешным делом так думали. Годами не молод, а секретарь — начинающий. Проморгали. Скушный ты человек, Романцов. До тошноты. Похож на архивариуса.

— А выражения выбирай, хоть ты и член обкома, — говорю я. Встаю, иду по комнате — три шага вперед, три шага обратно. Перелыгин тоже начинает злиться.

— Методы работы с людьми у тебя, между прочим, не из лучших, — говорю я. — Наорать горазд. Чуткости не хватает.

— Смотря как понимать чуткость, — говорит Перелыгин. — Наорать могу, случается. Хвастать этим не собираюсь, идеальным способом руководства не считаю. Но если кричу — от души, понял ты? И по мне — это лучше твоей паршивой вежливости, расчерченной заботы. Сегодня ты что у литологов языком наблудил?

— Насплетничали. — Мне становится горько. — Щенки собачьи. К ним всей душой, а они...

— Ты это брось, — говорит Перелыгин. — Что мне, с людьми поговорить нельзя? Думаешь — только твоя обязанность с ними разговаривать? Хотя, если говорить насчет обязанностей, пожалуй, правильно: у тебя это обязанность — задушевные беседы проводить, с днем рождения поздравлять, на свадьбах присутствовать.

Говорит, а я думаю: может, в чем-то и прав он? Ведь и в самом деле — не всегда меня тянет душой... Но эта мысль тотчас уходит, заслоняется другой — злой, обидной для Перелыгина.

— Хочешь сказать — авторитетик дешевый завоевываю? Карьеру делаю? Врешь. Я сюда не просился, между прочим. У меня пенсия армейская. Квартиру в городе кинул. Ради карьеры, что ли? Я за должности не держусь, не то что некоторые.

— Верно, — соглашается, как ни странно, Перелыгин. — Ты не за карьерой поехал. А насчет должности... Я вот, кстати, держусь за свою должность. Прибедняться не стану и ханжить не буду: мне, мол, все равно, буду трудиться там, куда поставят. Нет. Я за кресло держусь. Горбом его достиг. И руководящий пост мне нравится — чего ж я стану перед тобой кривляться? Но держусь за свой пост честно. Работой его стараюсь оправдывать. Снимут — покаянных речей произносить не буду, и голосом лампадного масла не заговорю: так, мол, мне и надо, поделом, спасибо за науку... Снимут — я драться буду, опять на такую же работу проситься буду. Потому что знаю: силенка у меня есть, и опыт у меня есть, чего ради я стану в рядовых похаживать, это неразумное расходование сил.

— Зарвался, — говорю Перелыгину, мне хочется уколоть. — Выше собственного... прыгнуть хочешь?

— Не хочу, — говорит он. — Выше не хочу. Но и ниже не согласен. Мне, дорогой, за полсотни перевалило, я себе цену знаю, и вовсе не намерен соглашаться, если мною решат палить по воробьям. От ошибок не гарантирован, наказание принять — готов. Если докажут: выдохся, — тогда, пожалуйста, пойду на низовку. Но пока не докажут, не уйду. И пока не выдохся, ни черта мне в этом смысле не докажут.

— Гордыни в тебе, — говорю я, — как в Иване Грозном. Только тот в партии не состоял, насколько помнится.

— Ладно, — говорит Перелыгин. — Ушли в сторону. Речь не обо мне. Слушай, что скажу. Нам с тобой не работать. Я это сегодня понял окончательно. Ты мне что развел, какую бадягу? Ты мне что — литологов фактически на дезертирство подбивал? На кой мне хрен такая твоя забота о людях, если в результате они чемоданы уложат и пустятся со всех ног наутек, как в детской книжечке написано?