Анатолий Соболев - А потом был мир

Сережа обрадовался земляку, хотел сказать, что он тоже с Алтая, хотел спросить у рыбака, откуда именно он, может, из Барнаула, но постеснялся.

— Теперь все домой доберемся, — уверил шустрый солдатик, прилаживая портянку на вторую ногу, — Вот Берлин жмякнем — и по домам.

— Бабы заждались, — прогудел солдат в кубанке.

— Ребятёшки, — подал голос связист.

Все посмотрели на него, будто спрашивая: откуда у тебя ребятишки, ты сам еще ребятенок, но, приглядевшись, обнаружили, что связист не так уж и молод.

— Эх, братцы, дождались! — Шустрый солдатик натянул сапог и притопнул. — Вон флаг-то наш трепыхается. Во даем! Ай да мы!

И крепко, с коленцем, загнул под одобрительный хохот солдат.

Все посмотрели на башню, стоящую над самым озером, на флаг, который водрузили сегодня утром под победный салют, и счастливая улыбка легла на утомленные лица людей, исполнивших то, что надо было совершить.

А надо было победить.

Оглохшие от непрерывного четырехдневного артиллерийского огня, осипшие от крика и простуды, без сна и отдыха штурмовали они этот город-крепость. Каждый дом был превращен немцами в бастион, улицы перекрыты завалами, мосты взорваны, каждый вершок земли простреливался. Выбивали немцев с чердаков и подвалов, ожидая в любую секунду смерть из окна, из-за угла, сверху, снизу, со спины, с боков, спереди. И они, эти измученные, мокрые от пота и высохшие в боях солдаты, ожесточившиеся в рукопашных схватках и непреклонные в своей решимости победить, взяли эту неприступную крепость, этот город, о котором Геббельс заявил по радио на весь мир, что Кенигсберг никогда не встанет на колени.

Встал. Поставили.

На всех стенах написано аршинными буквами, как заклинание: «Wir kapitulieren nie!» — «Мы не сдадимся!».

Сдались. Капитулировали.

Алес. Капут!

И теперь, сидя у костра, солдаты радовались, что остались живы, что война для них окончена. На Берлин их не пошлют, там другие фронты, другие дивизии и армии. А здесь, в Кенигсберге, войне конец.

Подъехала походная кухня. Рыжий повар снял шапку, напялил белый колпак, неестественно ослепительный среди этих горелых развалин города, и крикнул:

— Эй, гвардия, налетай! Кашу привез.

— Проезжай, не до каши, — ответил солдат в кубанке.

— Ну денек выпал. Езжу, езжу — никто не хочет, — сокрушенно вздохнул повар. — Как сговорились. Куда ж я ее?

Он помедлил и с надеждой сказал:

— С салом каша, добрая. Я умею.

— Ты вон их покорми, — кивнул на пленных шустрый солдатик.

Повар неприязненно посмотрел на немцев, в сердцах плюнул:

— А ну их!.. Не для их варил.

— Слушай, браток, — сказал связист, — тут недалече бомбоубежище — там ребятёшек, баб!.. Валяй к ним.

— Где это?

— А вот за угол — и прямо, вдоль транваев. Потом увидишь «тигра» горелого. Он возля крыльца стоит. Дом такой, с ангелами над дверями. А за домом убежище. Там ребятёшек, стариков!.. Мирное население.

— Это дело другое, — горемычный повар снял колпак, надел шапку, понукнул лошадь и уехал со своей кашей.

Только уехал, как из-за поворота улицы вдруг показались коровы. Солдаты обомлели. А коровы неторопливо шли по мостовой, как ходят они в России по утрам или вечером, возвращаясь с пастбища. И это было так необычно, так внезапно, что солдаты молча смотрели на них, будто свалившихся с неба в этот горячий, еще не остывший от боя город.

За стадом показались два пожилых солдата из хозвзвода. Они остановили стадо, и сразу пахнуло молоком и навозом. Коровы надрывно мычали, из вымени сочилось молоко. Брошенные хозяевами на произвол судьбы, они просили людей помочь им. Сережа не раз уже видел по дорогам Германии таких вот бродячих коров, одичавших от безнадзорности и грохота сражений. Все они был крупные, пегие — черное с белым, — особой, прусской породы. Видел и убитых, раздутых, грудой лежащих на полях. А однажды прямо на глазах разрывом снаряда убило корову, и из вымени ее вместо молока текла кровь. Это было страшно — кровь из сосков.

Один из тех, кто пригнал стадо, пожилой солдат с круглым простодушным лицом, стал доить корову в мятый котелок.

— Попьем молочка немецкого, — подмигнул солдат в кубанке.

— Дои, папаша, дои, с самого начала войны парного не пробовал, — сказал танкист и болезненно поморщился.

— Федор, глянь, Федор, — коровы! — Шустрый солдатик затряс своего товарища.

Контуженый вялой улыбкой растянул рот, а глаза, в которых на миг мелькнула живая мысль, остались далекими и пустыми. Но его товарищ все равно обрадовался и весело сказал всем: