Анатолий Соболев - А потом был мир

— В какую сторону?

— А вот куды — не приметил. Хозяйство у меня, сам видишь, доглядать надо, — солдат кивнул на коров.

— Ну стереги свое хозяйство. Спасибо за курево.

— Попил бы молочка, — снова предложил хлебосольный солдат.

Буравлев только досадливо отмахнулся, повертел неработающую зажигалку и запульнул ее в озеро. Пошагал в переулок, где виднелись сохранившиеся дома.

Старшина шел, курил и с удивлением думал, что жизнь и впрямь на новые рельсы повернула, прав старик, надо уже о мирной жизни думать, что делать после демобилизации. Глядишь, летом и отпустят из армии. Что война вот-вот кончится, ни у кого сомнений нет. Ну месяц еще, ну два. Дело за Берлином. А там мир!

И ехать надо куда-то, новую жизнь начинать. Куда податься? В Мурманск треску ловить опять? Иль, может, на родину, в Сибирь? С Мурманском после гибели матери и сестренки его уже ничего не связывало. Жил он там по вербовке. А Сибирь, как ни говори — родной край. Вот возьмет и поедет вместе со Звездкиным в Барнаул, там родня имеется. Его везде на работу с руками-ногами возьмут…

Буравлев услышал выстрел и, привычно втянув голову, прижался к каменной ограде, а сам уже срывал автомат с плеча. Подобравшись, как пружина на взводе, готовый к любой неожиданности, он настороженно и зорко обежал взглядом двухэтажную виллу с гранитными львами у входа. Все тихо, все спокойно. Нигде никого. Но он точно слышал выстрел. Глухой короткий щелчок внутри здания. Буравлев и спросонья мог определить, из какого оружия стреляют. Этот щелчок был из пистолета маленького калибра. В кого стреляли? Кто стрелял?

Буравлев, не выходя из своего укрытия, ощупывал глазами виллу. Тэк-тэк-тэк! Где он может быть, этот стрелок? Чердачное окно? Не видно. Угловые окна? Тихо, занавески не шевелятся. Парадная дверь сорвана — в глубине никто не маячит. Тэ-эк-с! Придется осмотреть особнячок. Гранатку из-за спины передвинем на живот, чехольчик расстегнем. И финочку на всякий случай приготовим. Буравлев попробовал, свободно ли ходит кинжал в ножнах. Не раз эта финка выручала его в рукопашной.

Взгляд старшины упал на велосипед, прислоненный к ограде. Стоп! Кажется, на таком поехал Звездкин? От недоброго предчувствия екнуло сердце. Не выпуская дом из прицельного взгляда, Буравлев поднял правой рукой автомат, чтобы диск прикрывал голову, а левой защитил сердце. Ну, кинемся!

Легко, почти не касаясь земли, стремительно, как рысь, одним махом взял Буравлев расстояние от калитки до выбитой парадной двери. Прижался к стене. Перевел дух.

Осторожно заглянул в дверь. Никого. Бесшумно вошел. Опытным взглядом окинул просторный зал. Прислушался. Тихо.

Лестница наверх. Там тоже тихо.

Буравлев быстро обошел все комнаты первого этажа. Никого. Теперь наверх. Поднялся по лестнице, по темно-красному богатому ковру. В разбитом зеркале увидел свое грубое обветренное лицо с выщипанными бровями и аккуратненькими пшеничными усиками под большим висячим носом.

Шагнул в раздвинутую дверь.

Звездкин лежал навзничь, широко раскинув руки. Шапка откатилась под письменный стол с массивными резными ножками. Буравлев мгновенно вобрал взглядом все вокруг и увидел в проеме двери немца, лежащего на широкой кровати. Старшина вскинул автомат и прижался к косяку, готовый выпустить очередь, но, присмотревшись, понял — немец мертв.

Буравлев быстро и настороженно обошел все комнаты второго этажа — никого. Вернулся к Звездкину. Тот был еще жив. Старшина расстегнул на нем шинель, потом гимнастерку и увидел на несвежей бязевой рубашке темное пятно. Грудь была пробита навылет. Буравлев понял: Звездкин живет последние минуты. Даже бинт накладывать не надо — зря мучить. Да и не было чем перебинтовать. Буравлев был суеверен и не носил с собой индивидуального пакета, верил в примету: с пакетом обязательно накроет.

Звездкин застонал. Буравлев склонился над ним, приподнял его голову и подложил шапку. Последние живые краски покидали лицо Сережи, и оно покрывалось серым чужим налетом. У побелевшего носа катастрофически быстро проступала смертная синева. В уголках рта при каждом судорожном вдохе появлялись розовые пузырьки.

В бессильном отчаянии стиснув зубы, Буравлев застонал. Никогда за всю войну его не охватывало такое отчаяние, такая жалость и боль, как сейчас, при виде этого умирающего, совсем еще зелененького парнишечки.

— Васер… — вдруг услышал он тихий хрип и вздрогнул. Ему показалось, что это сказал Звездкин.