Анатолий Соболев - А потом был мир

Две стены были заняты шкафами с книгами в кожаных переплетах и с золотым тиснением. Посреди кабинета стоял громоздкий черный стол с бронзовым письменным прибором и канделябрами. Прямо за столом всю стену занимали два ряда портретов в позолоченных рамах, писанные темными масляными красками. На портретах были одни военные. В треуголках, в кирасах, в кайзеровских шлемах, в фуражках с высокими тульями, в аксельбантах, с крестами на мундирах. Важные, спесивые, с надменно выставленными острыми кадыками, с обвислыми щеками, в белых буклях, стриженные под ежик, с нафабренными, загнутыми вверх усами, в моноклях — каких только не было здесь генералов и офицеров!

Серело повернулся к стене справа и увидел большую картину в тяжелом золотом багете.

От тропического острова с двумя пальмами на песчаном берегу в ночное море уходил парусный корабль. На картине была прекрасная южная ночь, ясная луна, всплески волн и огромные паруса. Корабль уплывал в морские дали, к неоткрытым островам, а может быть, к берегам Южной Америки или в Антарктику. Это — каравелла Магеллана, Колумба, капитана Кука, адмирала Лазарева. И плывут на ней отважные люди, неунывающие бродяги морей, сильные, смелые, которые бесстрашно сражаются с бурями и пиратами, открывают новые земли и страны, дышат вольным морским ветром! Серело всю жизнь мечтал увидеть море. И здесь, в Восточной Пруссии, он знал, что море где-то рядом, но его дивизия наступала на город с юга, и моря он так и не увидел.

Сережа в восхищении стоял перед картиной, и ему казалось, что это он уходит на корабле в неизведанную даль, и ветер свистит в снастях, и плещутся о борт волны.

Но что-то мешало ему, какая-то смутная тревога закралась в сердце, он хотел оглянуться на дверь в противоположной стене, но никак не мог оторвать глаз от удивительно прекрасной картины, да и чирьи проклятые не давали повернуть головы. И вдруг каравелла качнулась, накренилась и в парусах раздался гул ветра и звонко всплеснули волны.

Выстрела он не слышал, только поплыло все в глазах, а корабль, покачиваясь, уходил все дальше и дальше, быстро меркнул, растворяясь во мгле ночи, пока бесплотной тенью не исчез вовсе…

Хейнц очнулся от близкой автоматной очереди и звона стекла. Его качало на волнах, сознание то пропадало, то возникало, зыбкое, непрочное. Перед глазами то прояснялся лепной потолок родительской спальни, то рушился громадой на него, и Хейнц в горячечном бреду метался, кричал, звал на помощь мать, оставаясь лежать пластом на кровати, и еле слышно стонал. А потолок все рушился и рушился, и Хейнц бежал и бежал и никак не мог убежать. Вдруг на него надвинулась зловещая фигура эсэсовца с наставленным пистолетом, и пальцы офицера, держащие оружие, были как изломанные стеариновые свечи. Хейнц ясно увидел дуло — этот черный глаз смерти, и опять закричал. Потом услышал взрывы. И из этих взрывов возникло искаженное ненавистью лицо почтальона-старика. Страшный огонь бушевал вокруг, и живот Хейнца охватила дикая боль ожога. Хейнц хотел отползти подальше от пожарища, потому что знал: вот-вот должны взорваться мины, и не мог. Он позвал мать, чтобы она спасла его. И она пришла. Тихо гладила его по голове, но вдруг стала растворяться в воздухе и уплывать. Хейнц не хотел, чтобы она исчезала, и опять кричал, ему казалось, громко, но вместо крика с запекшихся губ стекал беззвучный стон, и перед глазами все плыло, плыло, качалось и пропадало. Но вот туманная пелена стала рассеиваться, и потолок укрепился на своем месте. Хейнц медленно повел взглядом по стенам и обессиленно закрыл глаза.

Долго лежал так, уже в сознании, уже все понимая.

Когда он снова открыл глаза, то в проеме двери, ведущей в отцовский кабинет, увидел человека. Хейнц сразу понял, что это русский, хотя в глазах еще все покачивалось и четкость смазывалась.

Русский стоял к нему спиной. Хейнц смотрел на него и не верил своим глазам, думая, что нет, это галлюцинация. Страх, поднимаясь откуда-то снизу, перехватил горло. Все так же, не спуская глаз с русского, который продолжал стоять к нему спиной, Хейнц, еще не до конца осознавая, что делает, лез бессильной рукой в карман куртки, где лежал подарок отца — маленький никелированный «вальтер», очень удобный и почти игрушечный.

Хейнц достал пистолет, почувствовал его холодноватое жесткое тело, и оттого, что рука ощутила тяжесть оружия, к Хейнцу на время вернулась уверенность и ясность. Он с усилием поднял непослушную вялую руку и долго целился. Дуло ходило то вверх, то вниз, и туман застилал глаза. И, уже чувствуя, что его покидают силы, Хейнц поймал на мушку голову русского и нажал спуск. От легкого толчка в ладонь он выронил пистолет и потерял сознание…