Анатолий Соболев - А потом был мир

Так было. Но теперь…

Когда начался этот четырехдневный ад, когда русские пошли на штурм, когда окраины города были потеряны и форты сданы, когда кольцо русских стало сжиматься все уже и уже вокруг центра, Хейнц понял, что дело обстоит совсем не так, как думал он раньше.

В начале штурма города русскими Хейнц был в санитарной команде и подбирал раненых и убитых. Их было множество. Они лежали везде: на улицах, под обломками зданий, в обгорелых трамваях. Порою на носилках несли кучу ног и рук. Хейнц не выдерживал, его тошнило, выворачивало наизнанку, ему казалось, что он насквозь пропах кровью и мертвечиной.

Еще задолго до штурма город был наводнен беженцами со всей Пруссии, лелеявшими мечту укрыться от русских за толстыми стенами бастионов и фортов Кёнигсберга. Их негде было размещать. Бомбоубежища были забиты до отказа. В парках и на площадях стояли таборы беженцев. Женщины с детьми на руках, старики, инвалиды — все с тележками, полными домашнего скарба. Летел пух из подушек, плакали дети, стонали старики. Прямо на мостовых и тротуарах были расстелены перины, здесь спали, умирали, варили себе пищу. Страшно было смотреть на изможденные лица несчастных… Но еще страшнее стало, когда русские нанесли бомбовый и артиллерийский удар по городу. Все рушилось или взлетало на воздух. Город начал гореть. Горели дома, словно факелы, вспыхивали деревья, горел даже асфальт. Горели фашистские призывы, намалеванные огромными буквами на стенах: «Пруссия не станет на колени!», «Кенигсберг будет немецким!» Все рушилось или взлетало на воздух.

На второй день штурма Хейнц упросил дядю Отто, полковника, друга отца, взять его с собой в штаб фольксштурма, где было потише. В городе началась паника, начались грабежи и расстрелы. Уже никто никому не подчинялся, каждый спасал собственную шкуру. Все осаждали и так доверху забитые убежища. У входа в подземелье были драки. Дядя Отто в упор застрелил молодого офицера, который при бомбежке оттолкнул женщину с ребенком, пытаясь первым прорваться в убежище. «О, позор, позор! — стонал дядя Отто. — Где же честь офицера! Такие люди погубили Германию!» А потом в штабном блиндаже дядя Отто, осунувшийся, с седой щетиной на щеках, сказал Хейнцу, когда они на минуту остались одни: «Счастливы те немцы, которые погибли четыре года назад. Они были уверены, что умирают за великую Германию. Счастлив тот, кто слеп».

А когда сегодня застрелился сам дядя Отто и когда никто, совершенно никто не обратил внимания, что застрелился герой похода на Францию, храбрейший из воинов, кавалер Железного креста с дубовыми листьями, Хейнц понял: наступил конец. Судьба города решена. Решена судьба и всей Германии. Слова почтальона «Всем вам будет конец!» оказались пророческими. И Хейнц покинул свое место в бою, бросил ненужный теперь автомат и побежал домой. Он увидит мать, и она скажет, что надо делать. Мать всегда говорила ему, что надо делать. Под родной крышей он найдет спасение. Хейнц не знал, что матери уже нет дома, что за нею приехал его старший брат, офицер-гренадер, и увез ее. Группа войск, куда входил батальон брата, прорывалась на Пиллау.

Хейнц был уверен, что его ждут дома, он надеялся, что сегодня, в день его рождения, мать приказала кухарке приготовить его любимый шоколадный торт, на котором кремом написано число лет — «15».

Хейнц открыл знакомую калитку, когда возле парадного входа взметнулось пламя и тяжелый грохот оглушил его. Хейнца подняло в воздух, и он закричал дико, отчаянно, но взрывная волна забила рот плотным горячим воздухом, и Хейнц задохнулся. Его бросило с маху на землю, и, теряя сознание, он успел почувствовать, как холодом резануло живот…

Когда Хейнц очнулся, в воздухе оседала черная пыль, вокруг лежала развороченная земля и кирпичная крошка. В нос резко ударило едким чесночным запахом тола. В голове тяжело и больно гудело.

Еще не веря, что жив, Хейнц приподнялся и тут же застонал от острой боли в животе. Он невольно схватился за живот и почувствовал на руках липкое и горячее. При виде крови Хейнцу стало дурно…

Потом он попытался встать, но сил не хватило. Он позвал мать. Ему казалось, что кричит он громко, на самом же деле только тихий шепот сползал с его окровавленных губ.

Он все же нашел силы подняться. Зажимая живот руками, качаясь, медленно пошел к дому. Он вошел в сорванную воздушной волной парадную дверь, и никто его не встретил. Он позвал, но никто не откликнулся. Ни садовника, ни кухарки, ни слуг. Не было и матери. Дом был пуст.