Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

Парпиев больше не мог оставаться в Москве. На следующее утро отметил командировочное удостоверение на ВДНХ и уже в самолете продолжал додумывать свои мысли о Шааргюль, о своей несправедливости к ней. Парману было стыдно вспомнить и то, как он вел себя тогда на собрании, что говорил людям… А главное — Маматай!.. Чем тот провинился перед ним, Парманом? Тем, что правду сказал? Выходит, за свои же грехи на него дулся…

Первым, кого встретил Парман, вернувшись из Москвы, был Маматай, его-то он и окликнул фальшивым, заискивающим от сознания вины голосом.

— С приездом, земляк! — как ни в чем не бывало раскланялся с ним Маматай. — Выглядишь отлично, сразу видно — поездка удалась…

— Маматай, — жалобно сказал Парман и замолчал.

Каипов забеспокоился:

— Что-нибудь случилось?

— Виноват я перед тобой… Ой виноват! — И, не выдержав взгляда Маматая, Парман свернул в свой переулок.

На следующий день Парпиев взял на комбинате очередной отпуск и уехал в родное село, где не был более двадцати лет, не умея ни самому себе, ни семье объяснить, зачем это делает: «Зачем еду? Ничего там не осталось у меня… Что узнаю? Мой ли ребенок родился тогда?.. Ох, Парман, Парман…»

Парману плохо и беспокойно спалось на новом, непривычном месте. В комнате было душно, и он распахнул окно и тут же пожалел об этом — началось целое комариное нашествие. Парман махал рубашкой, закурил, чтобы дымом разогнать гнус…

Ночь была темная, тяжкая, как перед грозой. Точно такая же была тогда, когда он собрался в город в ФЗО, испуганный и смятенный… Тогда ему казалось, что уже больше ничего хорошего в его жизни не будет, и нечего бежать куда-то, и все же бежал, не оглядываясь и не жалея о прошлом…

А началось все с того, что, по своему обыкновению, Парман пустился в путь-дорогу, чтобы встретится с Шааргюль. На этот раз он выбрал для поездки иноходца самого бригадира, могучего Торобека, только что вернувшегося с фронта после тяжелого ранения. На нем Торобек целый день носился от хирмана к хирману и охрипшим голосом напоминал колхозникам, что нельзя задерживать зерно для фронта. Под его руководством и присмотром насыпали мешки, считали и грузили на верблюдов и ишаков. Транспорты с хлебом обычно сопровождали казахи и уйгуры.

Вечером, подписав наряды и отправив в путь последние караваны, Торобек, чтобы снять дневное перенапряжение, выпивал бузы и забывался в тяжелом сне, чтобы еще затемно снова скакать от хирмана к хирману…

Ночь пасмурная, темная. Только изредка на горизонте то ли гроза далекая, то ли зарница осветят вдруг овраги и взгорья зеленоватым мертвенным отблеском.

Парман старался держаться в тени, чтобы не высмотрели его злые люди из засады. Сырая от росы трава заглушала стук копыт. Парман опускал вниз лицо, чтобы защититься от мокрых веток, нет-нет да и ударявших его на скаку. И все же подкараулили его тогда…

Черный всадник, выскочивший из кустов, схватил Парманова иноходца за узду — конь взвился на дыбы, и Парман даже не заметил, как очутился на земле. Он быстро вскочил, не чувствуя боли от падения, и было бросился бежать, но всадник догнал его и выстрелил в упор — пуля прошла над самым ухом Пармана. И он, не соображая от страха, что делает, подхватил с земли толстенный сук и ударил им что было силы налетевшего всадника. Раздался сухой звук, — кр-р-ры! — и всадник вниз головой рухнул с седла. А потерявший от страха голову парень кубарем скатился с обрыва в горную речку, и его течением снесло вниз и прибило к знакомому берегу. Парман, хватаясь за кусты краснотала, выбрался кое-как на сушу и бросился, не чуя под собой ног, к знакомому хирману.

— Ох, сиротка ты мой! И что ж это деется на белом свете?! — всполошенно причитал безбородый старик, увидевший Пармана задохнувшимся от быстрого бега, мокрым и ободранным. — Говорил тебе, доездишься, наткнешься на супостатов.

А Парман рухнул на старикову кошму, совершенно обессиленный пережитым, и уснул. Он не почувствовал даже, как дед раздел его, отжал одежду и развесил у очага, бормоча себе под нос:

— Ох, горе какое, ох и времечко настало!.. Война, одно слово — война…

Парман проснулся оттого, что безбородый старик тряс его за голое плечо:

— Вставай, сиротка, вставай быстрей!.. Беда! Только аллах спас тебя ночью, пожалел сиротку! — Старик приложил ладонь к уху: — Слышишь, что в кишлаке делается?

Парман привстал на локте и прислушался. Стояла такая тишина, что слышно было, как пищат комары на ближней старице. И больше ни звука. И вдруг женский крик, всхлипы… И опять тишина…