Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Букен, давай руку… Такую обзорную площадку нашел!

Когда Бабюшай оказалась рядом с парнем, он привлек ее к себе, прикоснулся губами к ее почему-то мокрым ресницам. Они были солоноватые… «О чем она?» — подумал Маматай и еще крепче прижал Бабюшай к груди, и она не оттолкнула его. Тогда парень осмелился поцеловать девушку в губы… Они тоже отдавали чем-то солоноватым, полынным, степным. «Моя Бабюшай!» Впервые эти два слова сложились в сознании Маматая и наполнили его таким ликованием, что тесно стало в груди, и ощущение это было не тяжкое, а легкое, стремительное.

Маматай смотрел в глаза девушке — понимает ли она, что с ним происходит?!

А внизу раскинулся сотнями тысяч огней их город. Среди этого разлива есть и свет родного комбината — родного гнезда, взрастившего их и давшего крылья для полета, для любви… И Маматай покрепче прижимает к сердцу свою любимую: что ей стоит такой легкой, в струящемся под его пальцами и ускользающем атласном платье вдруг вспорхнуть и улететь и растаять в ночном мраке.

Долго ждал Маматай этой ночи любви, слияния душ, когда сердце учится разговаривать с сердцем.

— Дорогая, ты даже не знаешь, как будет счастлива моя мать, — голос у Маматая стал вдруг высоким и срывающимся. — Апа уже много лет мечтает о снохе… Ты ее обязательно полюбишь… Она у нас золотая…

— Вдруг не понравлюсь…

— Да она, Букен, полюбит тебя уж за то, что меня выбрала, понимаешь? — горячился Маматай.

Маматай бросил пиджак на камень, усадил девушку, сел рядом. Как все замкнутые люди, не умеющие делиться в разговоре с друзьями, Маматай искал в любимой женщине понимания и откровенности. Ему за много лет так нестерпимо захотелось поделиться с Бабюшай всем пережитым, наболевшим, что парень не выдержал, начал разговор о себе и о своей, конечно, первой любви — о Даригюль.

Пальчики Бабюшай тревожно вздрогнули в широкой ладони Маматая, но он еще крепче сжал их, накрыл другой ладонью.

— Думал, на всю жизнь, а вышло иначе… И были мы тогда почти детьми, сидели под луной и мечтали о сказке. И первого же жизненного испытания не выдержали…

— А ты уверен, что любишь меня, а не Даригюль?

— Уверен? Да я жить без тебя не могу.

И вдруг Маматай рассмеялся весело и по-детски звонко:

— А ты знаешь, Бабюшай, как я на тебя рассердился, когда ты меня — помнишь? — назвала деревенщиной!

— Глупая я была тогда! — засмущалась Бабюшай.

— Думал ли я в то время, что влюблюсь в тебя!

Маматай подхватил Бабюшай за руки и начал кружиться с ней, забыв, что находятся они на узенькой каменистой площадке, не подходящей для вальса.

— Ну, Маматай, отпусти! Совсем мальчишка, — поправляя косу, снова присела на камень Бабюшай. — А ты очень сердился на Даригюль, когда она сказала тебе о своем замужестве?

— Конечно, сердился… Временами меня охватывало такое отчаяние и злость, что…

— А сейчас?

— Со временем эта злость прошла. Я даже научился думать о Даригюль с благодарностью и желать ей счастья… И это не великодушие! Нет! Просто не будь Даригюль, жизнь моя пошла бы совсем иным путем, — Маматай шутливо подмигнул Бабюшай: — Как знать, может, и тебя не встретил бы…

— Ты все шутишь, а я серьезно хочу тебя попросить, чтобы ты больше не пел мне дифирамбы… Я люблю простые слова, потому что девчонка я обыкновенная, рабочая. — И добавила с нажимом: — Одним словом, ткачиха.

Они только сейчас заметили, что на востоке, там, где среди темной громады города затерялся их комбинат, начало понемногу разгораться утро. Новое утро в их отношениях, в их жизни.

Разлуку с цехом Маматай переносил трудно. Спасала только музыка. Теперь после скучной, бумажной работы в аппарате он спешил домой…

У Маматая обнаружился недюжинный музыкальный слух, и он самостоятельно и довольно быстро научился играть на комузе, хотя никто в его роду никогда не брал этого инструмента в руки. Перебирая упругие струны, послушно звучащие под его пальцами, парень вспоминал горы, родные просторы, старенькую свою мать… Для него открывался новый неизведанный мир. Он отдавался на волю звукам, самовластно уносящим куда-то вдаль, в иную жизнь, по-своему счастливую и грустную…

Именно в эту пору Маматай узнал и полюбил классическую музыку, симфонии Чайковского и Бетховена…

Осень, южная, яркая, с ее грустным листопадом, с готовыми к отлету журавлями, с ее тяжелым, пестрым изобилием урожая и лоснящейся под паром и усеянной грузными, отгулявшимися за лето грачами, была созвучна его душевному состоянию. Он хандрил, сам не зная почему, и одновременно ему хотелось простого, конкретного дела, чтобы, как раньше в цехе, ощущать непосредственно плоды трудов, видеть добродушные улыбки ткачих, встречать их шутки.