Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Понятно, но жаль, — разочарованно протянул тщедушный паренек, — скучновато будет там.

Директор широко и доброжелательно улыбнулся, да и на маленьком, как у ребенка, личике Черикпаева юркнула быстрая улыбка.

— Не огорчайся. Там есть и наши девушки на стажировке.

Ребята возбужденно зашевелились, заплескался смех.

— У меня есть вопрос, — Маматай поднялся с места. — Я еду на курсы. Это моя мечта. Но мне еще хочется поступить в институт в Ташкенте, заочно. Как вы на это смотрите?

Директор повернулся к главному инженеру, мол, давай отвечай, и тот, не спугнув с лица улыбки, ответил Маматаю:

— Конечно, одобряем. Дадим отпуск. А не сдашь — вернешься на курсы. Понятно?

— Поможем, — поддержал директор, — будет учиться за счет комбината.

Слова главного инженера окрылили Маматая, и он все эти дни с радостью готовился к отъезду, но что-то все же не давало покоя, будоражило душу, а связана была его душевная неустроенность со странным поведением Шайыр. За день до отъезда решился он зайти к ней попрощаться.

— Не выгонишь, как в тот раз? — робко переступил порог ее дома Маматай.

Шайыр долго и изучающе смотрела в упор на гостя.

— Теленок… — медленно и задумчиво наконец протянула она.

— Как-никак, а живое слово. — Маматай искренне обрадовался и такому приему.

Они сидели друг против друга за столом, и от выпитого вина лицо у Шайыр разрумянилось и в глазах появилась детская беспомощность.

— Шакин, — тихо сказал Маматай, — я уезжаю на полгода в Ташкент. На курсы. Вот пришел попрощаться.

Шайыр ничего не ответила, только одобрительно кивнула головой.

— Шакин, — опять тихо и робко попросил Маматай, — ей-богу, в тот раз я ничего не понял, о ком это ты говорила и что он тебе такого сделал?

Она почему-то глубоко вздохнула, плечи у нее опустились: ей не хотелось, чтобы прошлое снова возвращалось к ней.

— Мне было тогда семнадцать лет, — тихо, с трудом начала говорить Шайыр, — и я его полюбила, словно на меня нашло затмение. Ничего от него я не скрывала, ни сердца, ни чувства, потому что я верила ему. Но он меня бросил, подло, воровато. А я осталась, что страшнее всего, в положении… Мой отец, очень религиозный, фанатичный человек, сразу вынес свой суровый приговор: «Род наш гордый, мы никогда не склоняли ни перед кем головы. А ты осрамила нас. Как теперь смотреть в глаза людям? Нет, я спасу честь рода. Я готов пожертвовать тобой… Вот так!» Больше трех месяцев держали меня в глухом сарае, как узницу, представляешь? Родила я зимой в нетопленой конюшне, и у меня тут же отобрали ребенка. — Шайыр с всхлипом втянула полной грудью воздух и осторожно выпустила его — это она боялась разбудить свои страшные думы.

Маматай сидел, боясь шелохнуться. Все, что рассказывала Шайыр, было диким, не верилось, что в наши дни может быть такое. А Шайыр, вся во власти прошлого, молчала, расширившимися от страдания зрачками глядя куда-то вдаль.

— Я не умерла, — встряхнув головой, продолжала она свой рассказ, — и не хотела умереть… ночью ушла из дому. Это был последний день войны: голод, трудности… Ох и намыкалась я, но надо было держаться. Помогли добрые люди, и я поступила на швейную фабрику… Прошли годы, постепенно все наладилось у меня, и я даже вышла замуж за инвалида войны, но рожать я уже не могла, а он хотел детей, вот мы по-доброму и развелись… Так и живу соломенной вдовой, вольной птицей, сама по себе. А ты, видать, осуждаешь за это, хочешь причислить меня к плохим, а себя — к хорошим… Не правда ли?

— Нет-нет, Шакин, не так! — торопливо запротестовал Маматай.

— Но, — резко и гневно произнесла Шайыр, — я не позволю унижать себя, пока на плечах вот эта голова, — Шайыр указательным пальцем ткнула себя в висок и, вытянув вперед обе ладони, продолжала: — На работе я на хорошем счету, понимаешь? Не сомневаешься?

— Нет, Шакин, нет, — беспомощно повторял Маматай.

— Правда, я в конторе прозябаю. На стане и я могу работать. Но пока нельзя — на то есть серьезные причины, и покоя нет…

На глазах Шайыр проступили слезы отчаяния и поздней горечи. Сердце Маматая сжала острая, безысходная жалость от этих гневных воспоминаний женщины. Потом они долго сидели молча, и Маматай решился наконец спросить:

— А где все-таки этот человек, которого ты так и не захотела назвать?

— Где? На земле, — с насмешкой, обращенной к себе, отозвалась Шайыр.

— Это не ответ, Шайыр, — с тихой обидой заметил Маматай.

Шайыр громко и почти весело рассмеялась.