— Теперь все говорят, что они чувствовали, что Саша невиновен, — вмешался в разговор юноша в меховой ушанке, по виду однолеток Хлебникова; Николай Георгиевич видел его в коридоре суда.
Разговор иссяк, и Уланов даже подосадовал, что подошел к этой компании, — контакта с нею не получилось. Чтобы не молчать, он задал вопрос, о котором тут же пожалел:
— Ну, а кто же убийца? Установлено это, выяснено?
Хлебников неопределенно повел плечом, и после довольно долгой паузы девушка из литкружка ответила за него:
— Убийца?.. Если вас это интересует, убийца — сам убитый.
— Самоубийство? — Николай Георгиевич удивился.
— Если хотите, можно назвать самоубийством. — Девушка взирала несколько свысока — этакая спокойно-насмешливая, статная, румяная красавица.
…Лариса ко всему, что, уезжая, оставляла позади — к людям и к обстоятельствам, ко вчерашним заботам и увлечениям, к уже миновавшим товаркам и к собственному семейству, — относилась как к изжитому и не вызывавшему сожаления. Разве вот, прощаясь вчера с матерью, она из невольной жалости к ней расплакалась и, сердясь на себя, попросила родных не приходить на вокзал, чтобы не «раскиснуть». Там, куда она собиралась, ее ждало нечто совсем еще не испытанное, далекое от той в высшей степени упорядоченной жизни, которой она жила в детстве, в юности, да и позже. И она уезжала от тех требований, что предъявляло к свободному человеку комфортабельное существование. Была, надежда, что в другой, даже грубо оголенной жизни, возникали незамаскированные условностями отношения, то есть отношения высшего человеческого порядка, и другая, истинно современная поэзия… В расхожей терминологии это называлось бегством в романтику; Лариса называла это бегством от всегда обманной романтики в реальность, где чем труднее, тем правдивее и честнее. Ее спутник — Саша Хлебников — покуда устраивал ее: он был благороден в побуждениях, смел и бескорыстен. Главный его недостаток заключался в том, что он отставал от нее на целых два года. Но ведь они и не объединялись на всю жизнь, да и кто мог сказать, как сложится их жизнь в дальнейшем, возможно, осенью он пойдет в армию… Покамест, однако, Лариса лучшего товарища себе не желала. Она была внутренне взбудоражена: хотелось подразнить кого-нибудь, схватиться в остром споре, выкинуть дерзкую шутку. Зачем — а она сама не знала зачем…
Вновь разговор прервался, наступила пауза.
«Дернул меня черт ввязаться», — затосковал Николай Георгиевич. И, как будто приходя к нему на помощь, Хлебников спросил:
— А разве есть единственно виновные? Что вы по этому поводу думаете, Николай Георгиевич? Как инженер человеческих душ?
— Ну какой там инженер — хорошо, если техник… Мысль, должен сказать, не новая: в каждом преступлении — это давно говорилось — повинны все, в известной степени, опосредствованно, разумеется, — сказал Уланов.
— Возможно, даже больше, чем мы думаем. А чаще вовсе не думаем, — сказал Хлебников. — Я вот рассказывал ребятам: насмотрелся я в изоляторе… Есть, конечно, душевные уроды, как есть физические. Но больше — несчастные это люди. Был там, между прочим, один ревнивый студент-бедолага, полюбил не по своим силам. Были другие, темные, тупые…
— Что же с ними прикажете делать, о темными и тупыми? — спросил Уланов.
— А вам это лучше знать, Николай Георгиевич, хоть и называете себя техником. — Хлебников улыбался, точно сам-то он знал ответ и лишь не спешил с ним, хотел послушать, что скажет писатель.
Николай Георгиевич оглядел устремленные на него спрашивающие юные лица; впрочем, красавица по имени Лариса смотрела с насмешкой: «нечего тебе сказать» — было написано на ее лице.
— На вопрос отвечает Уголовный кодекс, — начал Николай Георгиевич и тут же оборвал себя. — Не знаю, Саша, ей-богу, не знаю!.. Вам, вашему поколению, придется отвечать — практически, делом…
Хлебников был серьезен, что-то обдумывал.
— Как же так, Николай Георгиевич! — заговорил он. — Много вы книг написали, жизнь прожили… Простите! Дай вам еще столько же! Войну прошли… А главного, с чем бороться, не знаете.
— Что же главное? — спросил Уланов.
— А то главное, что портит человека: обида, несчастье, да мало ли… Главное, конечно, собственность, частной у нас нет давно, а запашок ее не выветрился. Вы смотрите, Николай Георгиевич, сколько лет прошло, а ее вирус — так вернее сказать, — вирус ее живет, фильтрующийся. От него и все заболевания также на моральной почве: ревность, жадность, зависть… Кому же с ними бороться?..
Читать дальше