Василий Титов - Соловьи

На круглом большом столе горела большая, под зеленым абажуром, лампа, в углах стоял полумрак. И из этого полумрака выглядывали бледные лица беседующих, задернутые табачным дымом. Неточка, развалясь картинно на тахте, подобрав под себя ноги, мастерски руководила течением бесед и ждала одиннадцати, то есть того часа, когда войдет Христофор Аджемыч. Он входил, совсем как чеховский Дымов, открывал настежь дверь в комнату, служившую и столовой и кабинетом ему, и приглашал гостей Неточки закусить.

В час ночи Акимовна, кухарка и мажордом Неточки, уже никого не стесняясь, ворчала на всю низкую кухню с черными потолками всегда одно и то же: «Угощать их котлетами, пирожками! Тоже благородные! Да они и без пьяна собаку в шерсти сожрут. А они им ликеры, парфейны льют! Не доведет это баловство до добра. Вон уж и так дворник спрашивает: «Кто такие?»

Неточка в ворчание Акимовны не вмешивалась, только иногда деспотически говорила: «Да будет вам!» А Христофор Аджемыч вообще ничего не знал, что творится в салоне его жены, да и знать не хотел: «Неточка вне подозрения!»

К этой поре Христофор Аджемыч любил свою Неточку уже той ровной, привязчивой, но спокойной любовью, какою любят зачастую много перестрадавшие или утомленные делами, незаметно стареющие люди, не желающие для себя в жизни совсем, совсем никаких перемен. Христофор Аджемыч был из таких. К тому же он вечно был занят своими делами, Неточка — своими, и повода для недовольства у них никогда не было. Она звала его Христик, он звал ее Нетик, и они жили очень мило, никогда ни в чем не мешая друг другу.

Беда с ним стряслась лет через десять спустя после того, как они повенчались, и именно тогда, когда новая смена настроений произошла у Неточки по отношению к собственному салону, когда она решила ввести в него новых людей — молодежь, появившуюся со стихами в периодической печати шумно и бестолково.

Инициатором этого обновления был один бровастый, высокого роста, немного сутуловатый, с крупной выдающейся челюстью, с голосом чистым, несколько вкрадчивым, молодой человек по имени Сергей Красильев, начавший посещать ее салон еще тогда, когда он только зародился. Вначале Неточка очень боялась того, что этот молодой человек шокирует ее общество тем, что читал он свои стихи со свистом, топаньем, щелканьем пальцами и другими шумовыми эффектами, говорил, что он «прямо с Иртыша на Москве», но потом как-то ко всему этому притерпелась, он ей стал даже нравиться своею непосредственностью, свободою манер, и она уже не могла мыслить своего салона без его присутствия. Вот он-то и подсказал ей, что «пора менять старье на свежее», и тогда к ней запохаживали такие парни, которые говорили громко, носили сапоги, буйные, вольные прически и рыжие мосшвеевские пиджаки. Стариков они скоро вытеснили из салона, котлетам они предпочитали бутерброды с колбасою и сыром, а стихи читали громогласно, задорно, неумело. Но зато в стихах, что читали они, была какая-то новая сила, неведомая смелость и оригинальность в поэтических почерках и приемах. О стихах они не спорили, а просто читали свои стихи, и уж ежели до бутербродов засиживались, то это значило, что читалось в этот вечер кем-либо из них что-то новое и оригинальное. Из этих молодых людей, как потом знала Неточка, позднее выработался не один хороший поэт.

Неточка была довольна этими молодыми людьми, довольна Красильевым, и все шло хорошо, и было долго так, покуда однажды Христофор Аджемыч не заметил в жене некоторых перемен по отношению к себе. Во-первых, она стала избегать почему-то его общества именно тогда, когда, как установился у них этому уже обычай, гости уходили и конец вечера и ночь освобождали им место и для разговоров, и для занятий, и для близкого, хорошего, душевного общения.

Христофор Аджемыч заметил, что Неточка как-то разом все это заведенное уже давно нарушила без особых церемоний и даже спать начала одна, запираясь на ключ от Христофора Аджемыча в «салонной» комнате. Больше того, она стала пропадать где-то по целым вечерам, забывая о своих «средах» — салон по средам собирался, — а возвращаясь, ничего не хотела слушать о том даже, что приходили гости, ждали ее и, не дождавшись, уходили.

Вызвать ее на объяснение Христофору Аджемычу не удалось до того дня, когда она однажды, пропав из дому дня на три, вернулась домой эдак как-то посвежевшая и утомленная и на вопрос мужа: «Что же это такое, нельзя ли объясниться?» — сказала и неохотно и вульгарно, как показалось Христофору Аджемычу: «Христоня, поздно все это, поздно, я ухожу от тебя».