Василий Титов - Соловьи

Христофор Аджемыч Повидлов из «приблудных», коренным жителем Житухина он не был. О том, что он из «приблудных», в районе знали все. Только немногие помнили и знали, когда и как он приблудился и как начал жить в Житухине. Знали, что был он человеком чисто русским, но родом откуда-то с юга и был выходцем из довольно богатой семьи. Как-то он спросил Егора Гондурасова о происхождении его фамилии:

— Откуда она у вас такая, словно вы из Гондураса откуда-то?

— А мы с реки Гондуры́, — отвечал Гондурасов, — в деревне, на родине отца, у нас почти все Гондурасовы.

— Только и всего? Удивительно просто! — воскликнул Повидлов и рассмеялся. — У нас, у русских, есть одна манера искать ответа на все свое где-то за границей. Услышим слова «фуэнте овехуна», ну, овечий источник, что ли, и думаем: «Вона оно откуда слово «овца» пришло к нам — из Испании!» А простое русское слово «галоши», что идет, несомненно, от слова «головки», сапожные головки, да еще в народе превращенные в голышки от ношения без голенищ на босу ногу, мы превращаем в какое-то нелепое французское и объясняем, что идет оно от понятия — гальская обувь. Как это я сразу не догадался, откуда происхождение вашей фамилии! — сокрушался он.

— А откуда ваша фамилия? — спросил Гондурасов. — Тоже довольно странная фамилия.

— У меня все странное, — отвечал с печалью в голосе Христофор Аджемыч. — И фамилия, и имя, и отчество, и даже судьба. Когда-то моя фамилия звучала иначе: Подвиблов. Отец мой, должно быть, все же был из обрусевших греков. Родился я в Одессе, учился в Одесской консерватории, увлекался музыкой и языками. Мне в девятьсот девятнадцатом было двадцать четыре года, когда меня вдруг забрили в кавалерийский эскадрон буденновские конники и сделали трубачом. Там и дали мне эту фамилию писаря, не сумевшие ее написать правильно. Я не протестовал. Я был рад, что мне дали трубить и не тронули, — смеялся он с горькой улыбкой.

А потом жизнь Подвиблова-Повидлова пошла так стремительно, что уже в сорок лет он преподавал древнегреческий, латинский и иранский во многих высших учебных заведениях Москвы. В тридцать два года от роду он женился. Женился вначале, пожалуй, не столько по любви на Неточке Мелецкой, сколько по склонности уважать в ней породу, «из-за жалости к достоинствам утраченного рода», как говорил он сам. А скоро он полюбил Неточку «глухой», как говорил он, настоящей любовью.

Неточка Мелецкая была из рода когда-то высокого, знатного, даже богатого, о котором молодой Подвиблов слышал не раз. Один из последних старейшин его был даже прокурором святейшего синода и чуть ли не самым закадычным другом многогрешного и буйного Ивана Кронштадтского. Неточка была моложе Христофора Аджемыча лет на двенадцать, и если учесть, что женился он на ней в девятьсот двадцать седьмом году, то ей было всего двадцать лет, а ему шел тридцать второй.

Но уже к этой поре Христофор Аджемыч был работником чисто профессорского склада. К нему обращались по вопросам не только языковедения и языкознания, — видные ученые ценили в нем знатока древних литератур, особенно юго-восточных. К этой поре он очень напоминал и по обличью и по жизни чеховского Дымова. Вечно занятый и заваленный делами, он до полуночи просиживал над писанием статей в журналы, «дабы у Неточки все было».

А Неточка от нечего делать завела литературный салон, которого поначалу не чуждались даже ничевоки и имажинисты. Салон этот ее был плохонький, худосочный, но иногда и обновлялся за счет чего-либо свежего, и это Неточку устраивало. Вначале по совету очень плохого и порочного поэта Захарина-Минского назвала она свой салон «Зеленая лампа». А когда этого поэта убрали из города за дела, совсем не связанные с литературой, назвала она свой салон «Молодость». Тогда в нем стали появляться какие-то констромольцы. Скоро констромольцев вытеснила литературная шумливая молодежь, именовавшая себя «Юг — Запад».

А потом Неточка, когда времена как-то изменились, решила переориентироваться на людей более солидных. В ее «Зеленой лампе» стали появляться даже профессора с Брюсовских курсов, которые спорили о МАППе и РАППе, о диалектическом методе в литературе, о Булгакове и Пантелеймоне Романове, и скоро из ее салона на свет вышло бранное ругательство: «Ах МАПП твою в РАПП!». Автором его была сама Неточка, умевшая неплохо разбираться в этой части «народного творчества».

О чем они говорили в ее салоне? О скуке «всенародной жизни», о новых рифмах и «горлопанстве» Маяковского, о газете «Читатель и писатель», которую разносили каждый раз в прах, о продаже КВЖД и бедственных делах русских в Харбине. А иногда и о Бунине, о Скитальце, о Куприне и Шаляпине.