Василий Титов - Соловьи

Текучев перебрал листки и восхищенно воскликнул:

— Стихи?!

— Стихи, — скромно отвечал Гондурасов. — Только не мои. Тут все классические. Тут Блок, Тютчев, Фет, Маяковский, стихи Есенина, маленько Каролины Павловой, Туманского стихотворение о птичке. А вот о птичке Пушкина стихи.

— Их ты и перепечатываешь?

— Их.

— По памяти?

— И по памяти и когда из журналов или книг. Вот «Ореховые палки» Исаковского, так это по памяти, а вот Твардовского «Скворец», так это из собрания его сочинений.

— А свои пишешь? — восхищенно глядя на Егора, спросил Текучев.

— Есть и свои.

— А ну, давай читай!

И Егор Гондурасов, сняв потертую свою кирзовую полевую сумку с угла поставца и достав из нее такие же, но другие листки, меньше размером, стал читать первое попавшееся.

— Вот, — сказал он, — хоть бы «Ворона». Заглавие — «Ворона».

И прочитал глухим голосом, стараясь стоять к гостю левой щекой:

— Здорово, черт возьми, здорово! — вскочив и хлопнув по плечу Гондурасова, вскричал Текучев. — Правда, у тебя вначале есть какое-то «кокну» или «какну» — это не нравится, два смысла. А так здорово.

И он оглядел избу.

— Все верно. И зеркало, и сад, и вот береза. Значит, не поняла тебя, ворона-то? Ну, а фронтовые есть? Есть. Читай!

И до вечера, покуда коров не пригнали с поля, засиделся Петр Текучев в избе Авдотьи Дехтяревой, слушая Егора и разговаривая с ним. Под конец он сказал:

— Ты в нашей районной газете не был? Не был. Ну так вот что. Познакомлю я тебя с редактором ее. Запомни — Аким Равнов. Молодой, хороший парень. Я ему скажу о тебе. Ты зайди, обязательно зайди. И еще есть у нас старичок. Музыку знает, собирает народные песни, на нашем радио работает. Повидлов есть такой. Они тебя расшевелят. Ты не закисай только.

И, попрощавшись, ушел Текучев в район. В тот же вечер он написал объяснение начальнику, утром сдал, а ввечеру у них такой разговор состоялся.

— Не понимаю, не понимаю, — говорил Пармен Парменыч, — зачем ему стихи перепечатывать. На это типографии существуют. А где он бумагу берет?

— Она в магазинах есть. Машинки тоже в комиссионных продаются.

— Ну, знаете, не указывайте! А может, он украл. Меня не машинка интересует, а человек за машинкой.

Текучев ничего не ответил на это. Спросив: «Разрешите идти?» — вышел от него.

На время Промедлентов оставил «дело» Гондурасова, как бы забыл про него. Больше всего с этого дня он был занят тем, как отделаться от Текучева.

О Текучеве начальство вспомнило с первыми «сигналами» от Промедлентова и избавило Текучева от начальника — отослало его на учебу.

О «деле» Гондурасова Промедлентов вспомнил уже тогда, когда тот с Повидловым был знаком и когда уже раза два стихи Гондурасова напечатал в «Голосе житухинцев» Аким Равнов. Стихи были о житухинских полевых просторах, о хлебных осенних днях, о весне и грозах.

— Это здорово у тебя получилось! — говорил Егору Аким Равнов и с удовольствием читал:

Равнов напечатал даже две репродукции с картин Гондурасова под «шапкой» — «Наш художник». На репродукциях были стога сена под луною на речке Соловухе и речная равнина под туманом и закатом. Под этой репродукцией была подпись: «Соловьи». Репродукции всем нравились. Сам Гондурасов утверждал, что черно-белые репродукции получились лучше самих картин.

С Повидловым у Гондурасова были более тесные отношения, потому что оба были причастны к поэзии. Егор ценил его за то, что старик знал поэзию не только свою, а вон даже до японской добрался. Он не плохо знал таджикскую и иранскую литературу, но особым увлечением его были частушки. Им он посвятил целое исследование, над которым теперь и работал. То, что Повидлов был полиглот и почти свободно говорил чуть ли не на двенадцати языках, делало его в глазах Гондурасова великаном. Христофор Аджемыч развивал перед Гондурасовым такую свою оригинальную теорию о началах устного и песенного народного творчества, что общность его истоков, даже если шел разговор о простой русской частушке, таджикских рубаи́ и даже японской та́нка, становилась очевидной.