Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Еще неизвестно, что будет, — печально заметил Богдан. — С ружьем… это самое… на зверя ходят… А кто на добрых людей, тому…

— Пугаешь? — Парень встал с кровати, вскинул карабин на плечо и решительно шагнул к лавке, где лежала его сумка. Отстегнул, посмотрел внутрь (там, наверно, лежали патроны) и нацепил ее на другое плечо. — Пугают те, что сами напуганные! А мне бояться нечего! За мною — сила!

— Не вечная эта сила, — упавшим, но уверенным голосом промолвил Богдан. — Помни! Не вечная! А вот что ты говоришь — делать ничего не умеешь, то это неправда. Тушить пожары умеешь, так разве это не дело? И еще можно найти сколько хочешь работы.

Пантя ничего не сказал на это, глубже насунул на глаза свою страшную шапку, застегнул верхнюю пуговицу черной пожарницкой рубашки и, резко взмахнув левой рукой с белой повязкой, направился к порогу.

— Побыл бы дома, — без особого отчаяния предложила мать. — Сегодня праздничный день.

— Служба! — не глянув на нее, бросил Пантя и громко хлопнул за собой дверью.

Богдан заметил, как мелькнула белая повязка мимо первого окна хаты, потом мимо другого. Парень вышел на улицу и остановился возле ворот. Наверно, он не знал, в какую сторону ему идти, а отец смотрел в окно, ждал.

— Что у него написано на рукаве? — спросила Бычиха. — Черным да по белому?

Богдан молчал, не отрывался от окна: неужели не вернется сын, не одумается?.. Хоть на один день, хоть на один час, чтоб еще поговорить, еще попробовать очистить ему душу… Неужели это прощание? Надолго?.. Навсегда?.. Навечно?..

Пантя направился в тот конец деревни, где жил Роман Гнеденький. Дуло карабина будто протарабанило по частоколу огорода, страшная шапка, слегка покачиваясь и, казалось, все больше клонясь набок, проплыла над частоколом…

Богдан смотрел вслед, пока хватало окна, пока не кончился частокол и не исчезли за соседским забором шапка с высоким верхом и черное дуло карабина. Сердце билось все сильнее и сильнее, а потом стало как бы обрываться и падать вниз. В окне потемнело. Будто в тяжелом, ужасном сне представилось, как вот сейчас все арабиновцы, кто из окна, кто со двора, кто из сада, с огорода, увидят такое мерзкое чудо, которого не видели еще никогда.

…Пошел по своей же улице позор его судьбы, позор его жизни. Заслонил страшной шапкой и дулом карабина последнюю надежду хоть на маленькое счастье.

Свою службу Пантя начал с того, что стал лазить по арабиновским дворам и собирать колючую проволоку для нужд оккупантов.

Один раз зашел к Ничипору. Во дворе никого не застал, зашел в хату. Дома был только Ленька, сын Ничипора. Мальчик хоть и не очень смело, но подошел к Панте — все ж какой ни есть, а свой, не первый раз видятся.

— Дай выстрелить! — немного растерянно попросил он, показывая рукой на карабин.

— Я тебе выстрелю! — огрызнулся Пантя. — Батька где?

— Вышел куда-то.

— Позови сейчас же!

Ленька побежал, а Пантя остался в хате один. Уже немного освоившись с обязанностями полицейского, он оглядел углы, заглянул на печь, под кровать, потом окинул взглядом стены, потолок. Заметил в красном углу наполовину прикрытый занавеской портрет в самодельной рамке, подошел ближе и стал рассматривать. Узнал, что это Ленин, хоть портрет был нарисован давно, на обыкновенной бумаге, и, как ни прикрывала его рамка со стеклом, полинял, местами и пожелтел.

Как только вошли Ничипор с Ленькой, грозно спросил:

— Что это такое?

— Разве не видишь, не узнал? — удивился Ленька. — И не стыдно тебе — Ленина не узнать!

— Не у тебя спрашиваю, щенок! — оборвал мальчика Пантя. — И побереги зубы, пока целы!

Ничипор по своей нынешней глухоте не сразу разобрал, о чем Пантя спрашивает, ибо и услышав такое, не сразу можно было понять, поэтому подошел к углу поближе, стал рядом с полицаем и вопросительно открыл рот: рыжие усы натопорщились.

— Кто рисовал? — изменил Пантя вопрос.

— А это дочка моя, — подняв обе руки к портрету, возвышенно, будто от радости, что вспомнили, сказал Ничипор. — Дочка! Лида!.. Еще когда в семилетке училась…

— Снять! — решительно приказал Пантя.

— Что? — переспросил Ничипор.

— Снять, говорю! — Пантя резко махнул рукой с белой повязкой.

— Это же Ленин! — удивленно произнес Ничипор. — Разве не похож?

— Потому и снять, что Ленин! — уточнил Пантя. — Такой приказ.

— Чей это приказ? Твой? — возразил Ничипор. — Ленина никто не может снять, даже немцы! Его знает весь мир!

— А я сниму! — пригрозил Пантя и ударил дулом карабина по краю рамки. Стекло с дзиньканьем посыпалось на пол, рамка соскочила с гвоздиков и повисла на тесемке.