Алексей Кулаковский: Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Разве умышленно проявилось безразличие к Еве? Безусловно, нет. Когда она была в кабинете и рассказывала, как с ней поступили, то возмущение огнем обжигало душу, хотелось схватиться с черствыми людьми, допустившими такое, пойти на любые жертвы, чтоб помочь девушке. А потом она ушла из кабинета… Второй, третий, четвертый раз не заходила… Появились другие дела, тоже важные, тоже неотложные и острые. Разговор с Евой сначала понемногу приглушался, а потом и совсем забылся. И вот — результат… Девушка снова заболела, слегла… Сможет ли понравиться, вернуться к активной деятельности? Процесс серьезный, может обостриться… Никому ничего не скажешь, никого не упрекнешь, так как никто будто и не виноват, а человек может и погибнуть. Возможно, что и не нужны уже старания и хлопоты…

Такой поворот событий никогда не забудется, он будет жить в памяти до последнего твоего часа, всегда стоять перед глазами, как и та давнишняя история с Высоцким…

Обо всем этом теперь никто ничего не знает, никто не спросил и не спросит. При таких «заботах» можно было б жить спокойно. Некоторые в таких условиях и живут спокойно, да не им надо завидовать, не с них брать пример.

…Когда-то Дзержинскому тоже никто не говорил, будто бы он виноват в эсеровском мятеже восемнадцатого года. Никто не упрекал, а он сам пришел в Кремль к Ленину, чтоб подать заявление об освобождении его от обязанностей председателя ВЧК. Владимира Ильича не было в это время в Совнаркоме, и Дзержинского встретил Свердлов. Как мучился Феликс Эдмундович, как переживал от того, что левым эсерам удалось организовать мятеж и даже захватить его самого! «Почему они меня не расстреляли? — с возмущением говорил он Свердлову. — Жалко, что не расстреляли, это было бы полезно для революции!»

Яков Михайлович долго утешал своего лучшего друга, просил не терзать себя: «Нет, дорогой Феликс, хорошо, очень хорошо, что они тебя не расстреляли. Ты еще славно поработаешь на пользу революции».

Однако Дзержинский считал себя морально виноватым перед партией и все же подал заявление. Совет Народных Комиссаров в тот же день удовлетворил просьбу, а через несколько недель снова назначил его председателем ВЧК.

Читал об этом давно… Теперь и не припомнишь, где и когда именно, а в часы раздумий такое всегда всплывает в памяти…

В помещении треста не нашлось угла для редакции многотиражки, и ее разместили в двух небольших комнатах второго управления. В первой комнате стоял большой шкаф с подшивками и разными материалами, напротив примостился столик секретаря-машинистки, а в другой был всего один письменный стол — это редактора, и два простых кухонных. Когда их застилали старыми газетами, то они выглядели как письменные.

За одним таким столиком вот уже третий день сидела новая сотрудница Ева Дым. Приходила она раньше всех и покидала редакцию последней, однако все равно ей казалось, что делает очень мало, так как в сравнении с массовой библиотекой тут была не работа, а сплошной отдых.

На большую и трудную работу у девушки, может, еще и силы не хватило б: всего только неделю назад она встала, пролежав больше месяца. В тот день, как и почти каждый день, был у нее Высоцкий. Зашел как раз и Понурин. Оба не советовали девушке спешить на работу, но она их не послушала: через несколько дней Леонид Александрович выехал в дальние управления, а она, тайком от хозяйки, потихоньку собралась и пошла на автобусную остановку.

На дворе уже был небольшой морозец, трава на лугу пожелтела, а на мостике белел и в отдельных местах поблескивал от раннего, но низкого солнца иней. Когда она вошла в автобус и тот с надрывным ревом тронулся с места, в голове угрожающе закружилось, но, к счастью, поблизости оказалось свободное место, и девушка села. Сначала все казалось незнакомым в окне, а потом постепенно начали выплывать строения и промышленные объекты комбината. Некоторые из них действительно можно было бы и не узнать — они выросли недавно, за время, пока Ева болела. Промелькнули в окне и березки, на которые впервые Ева смотрела ранней весною, когда дождь застал ее в пути. Теперь только заметила, что они безлистые и будто меньше, чем были.

На работе ей все нравилось. Что ни поручал редактор, она делала мало сказать охотно, а с большим старанием, с радостью. Вскоре определился круг ее обязанностей и можно было почувствовать себя в основном самостоятельной и проявлять нужную инициативу.