Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Кто там?

— Да это я, — отозвался Богдан, узнав в освещенном проеме открытых дверей жену Климова брата, Апанаса. — Думал вот сюда, — показал он на противоположную дверь. — Но…

— Их нет дома, — уточнила женщина. — Заходите к нам!

— С кем ты это? — послышался из-за печи хриплый мужской голос.

— Да это бригадир из Арабиновки, — ответила хозяйка, — Хотяновский. Клаву спрашивает.

— Так пускай зайдет сюда! Скажи ему!

Богдан зашел, и, пока искал глазами крюк на стене или гвоздь, чтобы повесить кепку, женщина рассказала, что хозяин захворал, хоть и до этого не был очень здоровым, и вот лежит уже больше недели…

— А ни докторов теперь никаких, ни лекарств!..

— Так, может, хоть до Левона нашего?.. — с сочувствием посоветовал Богдан.

— А что он? — неопределенно спросила женщина. — Лечит немного, помогает? Может, шепчет только?..

— Нет, он не шепчет, — начал объяснять Богдан. — Я ни разу не видел, чтоб он шептал. У него зелье всякое от разных болезней… И мази… Муравьи тоже…

— Ничего мне не надо! — подал откуда-то голос брат Клима. — Сам поправлюсь. Иди, Хотяновский, ближе ко мне! Не бойся, моя болезнь не заразная. Это только немцам да полицаям мы говорим, что у меня сыпной тиф.

Теперь Богдан заметил, что Апанас лежал на полатях возле печи, и эти полати были завешены большой домотканой постилкой.

— А чего мне бояться? — добродушно отозвался Богдан и подошел к полатям. Хозяйка отодвинула постилку-ширму, подставила гостю табурет.

Апанас сел на полатях, но с натугой, с тяжелым сопеньем. Он оброс густой и уже поседевшей бородой. Волосы также были седые, но еще густые и, видно, жесткие, — торчали в разные стороны упругими космами и такой же прядью свисали на лоб между глаз, чуть не уткнувшись в длинный и сухой, как и у Клима, нос. Старший Бегун, наверно, свыкся со своими непослушными волосами и уже не откидывал их с глаз, видно, не ощущал неудобства от их непослушания.

— Так наших нет дома, — повторил Апанас то, о чем уже сказала его жена. — Никого нет. Клим с первых дней подался в армию, как бывший командир, — ты же знаешь… А его жена с мальчиком уехала куда-то на Полесье, к своим родным. А я вот… Надо было б и нам куда-нибудь податься, чем жить тут, рядом с этой немчурой… Но вот, видишь…

Богдан знал, что не все правда в Апанасовых словах, но не обижался на человека, что не доверяет ему всего того, о чем сам, наверно, знает. Разве можно теперь во всем доверяться даже и хорошо знакомому человеку? Богдан и сам иной раз вынужден говорить людям неправду, чего раньше никогда не делал и не умел делать. Но эта неправда подается ради великой правды.

— А что там у вас слышно, в Арабиновке? — поинтересовался Апанас.

Богдан сказал только то, что считал главным и наиболее важным в это время.

— Женщину у нас одну забрали, мельникову жену. Будто бы сюда забрали. Не виновата она ни в чем, а может пропасть… это самое… совсем не виновата…

— Да теперь все может быть, — не очень удивившись, заметил Апанас — Она не еврейка?

— Не-е, — твердо заверил Богдан. — Немного на цыганку смахивает — так у нее мать была цыганкой… А отец ее, — я же хорошо знаю, извечно наш… На земле работал.

— Они, зверюги, подбирают и цыганов, — грустно заметил Апанас. — А как зовут женщину?

— Ганна ее зовут. А фамилия Лепетун, Лепетуниха. Где ее искать, к кому тут пойти?

— Тут ее уже нет, — уверенно сообщил Апанас — Вчера под вечер их вывезли отсюда, должно быть, в гестапо, а оно в Старобине. Ее и еще тут наших некоторых.

— А что это такое… это самое…

— Гестапо? А черт его знает, что это такое, если называть по правилу. Я только знаю, что оно есть в Старобине, и кто туда попадает, тот живым оттуда не выходит.

Богдан даже побелел от такого сообщения, но напряг все силы, чтоб не показаться Апанасу нерешительным и трусливым перед немцами. Он действительно не чувствовал большого страха и сдерживал в душе смятение, когда представлял самое тяжкое для себя: арест, допрос, страдания, даже смерть.

— Так сюда мне и нечего?… — спросил Богдан и почувствовал, что голос его упал, однако не задрожал, не прорвался.

— Куда это?

— Ну, в школу нашу к этим…

— Не ходи, пользы не будет!

— А в Старобин?

— Тоже вряд ли стоит идти… Но ежели силен да смел, то сходи. Только гляди, чтоб самого там не заграбастали…

Прямо из Голубовки Богдан направился в Старобин. Посредине дороги, где-то возле Еселевого заезда, почувствовал, что не мешало бы взять что-нибудь на зуб — быстрая ходьба и чистый лесной, хотя немного и влажный воздух отогнали, развеяли головную боль, ободрили его. Пошарил в карманах ватника и нащупал в одном сухой кусочек хлеба, а в другом — круглую и отшлифованную, как спелый каштановый орех, луковицу. Давнишняя и каждодневная необходимость подолгу ходить по полям приучила его брать с собой какую-нибудь еду. Подкрепившись на ходу, немного пожалел, что отказался у Бегуна от горячего завтрака (хозяйка приглашала), но вскоре преодолел это ощущение: более важные и необычные для него дела волновали и сильно беспокоили.