Виталий Захаров - Раскаты

— Уезжал — помню. А вот насовсем ли…

Подходит утро — новое, последнее утро моего отпуска. Заря уже полыхает по всему небосклону, хотя до солнца еще далеко. Часа полтора будет плавиться восток от жидкой синьки до глубокой малинки, но темень надземная не будет еще тронута, и ни один живой голосок не посмеет нарушить тишину. Вот наконец мощный ярко-оранжевый луч пробивает небо от края до края, и деревня сразу оживает: дверное хлопанье, воротный стон, коровье мычанье. Стадо проходит по улице, сопровождаемое сонным баском пастуха Нардина: «Куда па-алезла, черт! Не дожить тебе, проклятая, свой век — все одно покушусь…» И без конца скрипит колодезный журавль — ранние хозяйки запасают на день воды.

Со щелчком включается приемник, и раздается хриплый — вся деревня знает, что управляющий отделением простудился (влезли мы в яму за Сагин-лугом, когда ездили за дровами для Павла Ивановича, и часа два, вывозившись как черти, вытаскивали машину) — голос Петра Сергеевича: «Все рабочие, включая и свободных животноводов, сегодня выходят на уборку картофеля…»

Явь незаметно переходит в сон… Или это я не сплю вовсе, а вижу наяву?

…Из дома напротив с сумкой в руке выходит Федька Савельев. Ему лет пятнадцать, но он не по годам рослый, крепкий — зрелый парень, да и только. Говорят, что он немой. Это не так. По словам врачей, он самый «нормальный», просто у него вовремя не развязался голос, и, прожив долгое время в лесничестве — «вся деревня три двора», он немного одичал. А в деревне потом, видя свой недостаток, старательно избегал сверстников.

Федька солидно, не спеша переходит улицу, улыбаясь чему-то, и через пять минут появляется обратно с Митькой Зараевым. Митя — худенький жилистый парень девятнадцати лет. Несмотря на молодость, он уже ухитрился получить права на вождение трактора и теперь наравне со взрослыми водит стального коня. И неплохо водит, старшие его уважают, принимают прямо наравне с собой. Вообще, он не по годам вдумчивый и решительный, этот Митька… Прицепщиком у него — Федька.

Странная у них дружба! Со своим помощником Митька обращается весьма сурово. Видели, как в поле он заставляет его часами выкрикивать разные слова, то и дело щедро отсыпая затрещины за непослушание. Особенно часто бьет он его по рукам: выжать слово Федьке труднее всякой работы, и он невольно начинает жестикулировать. Очевидцы Митькиного обучения однажды возмутились. Но Федькин отец — Григорий Федорович Савельев, взявшийся заведовать колхозными фермами после страшной смерти Федора Бардина, — неожиданно накричал на них, и друзья теперь по-прежнему вместе…

Видение мое все четче проявляется сквозь пленку времени. Вижу, как отдымились трубы, как на крышах заиграли багряные блики солнца. И как с конца улиц, с Линии, Заголихи, потянулись стайки баб, по пути выкликая других поименно: «Ню-урка, выходи!», «Маняша-а, пожалей уж свово, он и так еле ноги таскат!», «Галя, проспалась ты ай нет?!» У дома деда Лепилина, из окна которого гремит прославившаяся на всю деревню радиола, они собираются в пеструю толпу.

— Дядь Вась! Чай, найди нам на дорожку орию!

Над дедом подшутили парни. Узнав о том, что дед привез из города «агромаднейший» приемник, они написали в Москву заявку. Надо думать, каково было изумленье деда, когда Центральное радио по просьбе конюха Лепилина из колхоза «Заря» передало победный марш из оперы Верди «Аида».

На голоса баб дедушка воинственно выставляет из окна жидкую бородку:

— Кыш, крутихвостки! Человек вестия последни слушат, а они — ори. Научитесь сперва говорить. Не ори, а ари! Подьте прочь, делать вам неча…

И визгливая, гукающая толпа с ведрами двигается в поле.

…О приходе вечера первым объявляет густой голос диктора. Дед Лепилин вернулся из конюшни — после работы лошадей принимает ночной пастух Сиротсков. Вечерами дед придвигает приемник к окну, рамы отбрасывает настежь, и песни — приемник деда после последних известий всегда настроен на песенную волну — заполняют улицу. Песни русские, итальянские, мексиканские, индийские… И словно на их призыв с полей в деревню стекается народ. Бабы уже не подходят к окну деда — дома их ждет вечерняя уборка.

После десяти — пятнадцати минут беспорядочного гама — пришло стадо — деревня утихает. Это — передышка перед покойной, но еще не сонной порой.

Малиновое солнце садится на коричневую кромку леса. Свесив вниз лучи-ноги, оно сидит очень долго, будто хочет насмотреться на преображенную им самим же розовую землю. Потом, передохнув, лениво валится за горизонт.