Виктор Козько - Колесом дорога

Показалась наконец машина.

— Кончай перекур,— бросил Матвей и пошел навстречу. Ветер усиливался, был он ровный, как на большой воде. И, как на воде вол­ны, по земле, по торфянику поскакали сначала комочки торфа с го­рошину, терлись друг о друга, словно передавали, рассказывали друг другу что-то торопливо, будто, иссыхая все долгое лето, ждали это­го ветра, дня этого, дождались и теперь торопились выговориться, рассказать все о себе, как они жили, кем были до того, как стали торфом, легли в землю и смешались с землей, как бегали они под солнцем и под луной, как плавали по морям и рекам и как не хочет­ся им растекаться, рассеиваться пылью по свету. Пыль эта забудет все о себе, и все забудут о том, кем и чем она была до этого, потому что не взойдет и не вырастет на ней ничего, она заметна будет толь­ко в лунную ночь, восстанет призраком на лунной дорожке, в при­чудливой игре лунного света будут гоняться друг за другом пылинки, напрасно стараясь вновь опуститься на землю и укрепиться на земле, обрести себя вновь, не дано им этого будет, как не дано человеку родиться дважды. И машина в этом взвихренном торфяном море была подобна лодке, как лодка, подплыла к вагончику, остановилась. Из кузова, прикрывая лицо рукой, выпрыгнул Аркадь Барздыка и сразу же:

— Что-то мне ветер, Матвей, не нравится, как бы снег не пошел.

Матвей удивленно огляделся, ветра он не чувствовал.

— Туда глянь,— Барздыка указал на небо. Небо темнело, солнце на глазах наливалось горячечной краснотой. Смотрело на зем­лю, на людей, на трактора воспаленным, больным своим глазом. А поле уже гудело, разговаривало, шуршали, прыгали по нему, как резвые кузнечики, испеченные, с лесной орех комочки торфа. Все усиливающийся ветер изгонял уже землю из земли, черные и радуж­ные комочки торфа торопливо разбегались, как разбегаются, раз­брызгиваются веером во все стороны малые, только-только вышедшие из головастиков лягушата. Принял ли эти прыгающие шарики земли бусел за лягушат, за нечто живое, кинулся вдруг ловить этот разбе­гающийся торф, черную иссушенную память земли, ловить и глотать, и давиться ею, и сдавленно клекотать.

— Вой-ё-ёй,— зачарованно зачастила Барздычиха,— бусел землю есь. Бусел, что человек, с ума тронулся..,

— Черный смерч, вихура на нас насоввается,— сказал Барздыка.

И мгновенно и он, Матвей, и Барздыка, и машина, возле которой

они стояли, и бусел потонули в черном смерче. Матвей с Барздыкой бросились к людям и тут же потерялись в черной мгле. Преодолевая ветер, плача от пыли, глядя вдаль слезящимися глазами, Матвей брел по полю ощупью. И так же брели неведомо куда другие.

Ветер разбросал людей по полю. На Матвея наскочил Тимох Ма­хахей.

— Ганна...

Ощупал его, понял, что обознался.

Свистела буря, кругами крутили смерчи, и по кругу в этих смер­чах, будто вели некий хоровод, ходили люди, ходил бусел. Ходили, натыкались на Матвея и выкрикивали что-то неслышное, яростное.

Матвей бросился прочь от этих голосов, от людей. И, казалось, улетел, оторвался от них. Наскочил на бусла, споткнулся, упал рядом с ним. Бусел лежал в борозде, спрятав под крыло красный клюв, жил одним только глазом. Но глаз этот был пугающе равнодушен. И ни­что не отразилось и не шелохнулось в нем, когда Матвей поднялся, взял бусла на руки.

— Я же говорил, что приду к тебе. Я ведь пришел, пришел...

Внезапно, как и начался, стих ветер. Матвей, к его удивлению,

был рядом с людьми. Они стояли плотной кучкой возле вагончика. Махахеиха склонилась, стала собирать разметанные ветром, черные от торфа куски хлеба, поднимала бутылки опрокинутые, с черным, только на донышке молоком.

...Наделала буря делов и в Князьборе, подняла, понесла и неведо­мо где опустила сенажную башню, быть может, унесла на самую лу­ну. Ни в Князьборе, ни за Князьбором ее так и не нашли, посрывала крыши с коровников, а один разрушила до фундамента. Но старого Князьбора не тронула, только попробовала, крепко ли стоит на земле хата Матвея и деда Демьяна. Дед Демьян как раз был в хате и рас­сказывал вечером Матвею:

— Минуту все было, счернело все в минуту, будто палкой кто ба­рабанил по окнам. Я думал, это смерть моя пришла за мной, вместе с хатой и меня забирае. Выскочил во двор поглядеть на нее, липы на землю укладываются. Три липы и три яблони легло. И гляди, как аккуратно. Ни одного улья не разбило. Не напрасно люди говорят: пчелы святые. Святые й есть...

Сразу же после черной бури установилось затишье, будто земля не верила самой себе, не верила, что может так разойтись, разбуше­ваться, слушала саму себя. И на эту тишину и задумчивость вдруг повалил снег. Матвей опустил бусла на землю. Тот застыл на мгно­вение, потом расправил крылья, взмахнул ими, пробуя силу и воз: дух, побежал, побежал прочь от Матвея. Матвей стоял и смотрел, как убегает бусел. Но тот вдруг подал голос, заклекотал. Он совсем не собирался улетать, он, наверное, только хотел поиграть с ним, побе­гать наперегонки. Матвей не стал с ним играть, бусел обиделся, сто­ял, поджав ногу, и смотрел в сторону.