Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Сплоточный агрегат был установлен еще с вечера. Но что-то в нем не ладилось. И Косованов, закатав до локтя рукава рубашки, возился у лебедки, натягивавшей тросы. Пять-шесть готовых пучков на тонких «подпусках» тихонько покачивались у берега. Рейдовый катер попыхивал синим дымом, готовясь отбуксировать их к «головке» плота.

Придерживаясь за поручни, у рулевой рубки стоял Иван Романович Доровских. Рядом с ним — Феня. Первый плот взялся связать Иван Романович сам. Феня до начала молевого сплава, когда ей снова будет нужно «ходить» на своей илимке, выговорила себе работу: на катер, который станет таскать от берега пучки к плоту. Ей почему-то очень не хотелось оставаться в бригаде, строящей в курье «головки». Там, упрямо не соглашаясь взять обратно свое заявление, дорабатывал положенные по закону дни Михаил.

В тот вечер, когда Михаил потребовал увольнения, Цагеридзе дома сказал: «Куренчанин уходит с рейда. Собирается на стройку Братской ГЭС. Почему неизвестно». Он сказал это Фене, сказал специально для нее, потому что дома разговаривать ему сейчас больше было не с кем. После отъезда сына Елизавета Владимировна почти совершенно не сползала с печи и только тяжко и горько вздыхала. Феня выслушала Цагеридзе, прикусив губу и глядя в сторону. Спросила громко: «Вам ничего не нужно, Елизавета Владимировна?» Теперь все заботы о больной старухе лежали на Фене. Елизавета Владимировна не ответила. Цагеридзе заговорил снова: «Очень хороший работник, замечательный работник Куренчанин. Просто жаль отпускать такие золотые руки. Никак не понимаю, почему человек не желает оставаться на рейде?» Тогда Феня все же отозвалась, сухо, вызывающе: «Ну, а я-то здесь при чем? Почему вы мне говорите? Не пойду же я его упрашивать!»

И Цагеридзе понял: нашла коса на камень. Не надо больше тревожить ни того, ни другого. Две недели в жизни человека молодого — большой срок. Если тут само время ничего не сделает, начальнику рейда не сделать тем более. Если любовь счастливая, она их все равно приведет друг к другу. На Читаутском рейде, или на Братской ГЭС, или еще где-нибудь. А если бродит, подкарауливает их трудная несчастливая любовь — так, может быть, и лучше, что уже сейчас разойдутся они?..

Тихонечко рассмеялся:

«А все-таки, все-таки… Николай Цагеридзе погуляет, непременно погуляет на их свадьбе! Как может быть иначе? Иначе быть не должно! Кто скажет — „правильно!“ — если они больше не встретятся? Никто не скажет. Они сами не скажут этого!»

По косой тропе, пробитой к запани, Цагеридзе спустился вниз.

И как раз в тот момент, когда он приблизился к машине, мотор агрегата всхрапнул, громыхнула лебедка. Серебряно извиваясь и постепенно натягиваясь, поползли по дощатой палубе два троса. Захваченный ими по концам и подчиняясь их силе, боком по воде потянулся к машине добрый десяток бревен. Тросы, наматываясь на барабаны лебедки, упрямо тащили тяжелый груз на себя, к вертикально поставленным у борта плавучей машины крепким лиственничным брусьям. И бревна, плещась в воде, шурша осыпающейся с них корой, внакат стали взбираться одно на другое, округляясь в пучок, подобный зажатому в кулаке десятку карандашей. Тотчас же готовый пучок рабочие натуго стянули кольцами из телеграфной толстой проволоки, и он, теперь уже единый, цельный, упал снова на воду, ударившись как кит. И такой же огромный. В него вонзилось сразу несколько багров, тросы на лебедке ослабли, и «кит» стал медленно сплывать вниз по течению.

От реки пахло рыбой, холодком погреба и чуть-чуть сосновой смолой. Позже, когда по берегу вблизи от агрегата накопятся груды облетевшей с бревен коры, примешается еще и запах уксуса, запах бражный, перебиваемый щекочущими в горле испарениями солярового масла и дымком береговых костров. Этот воздух — любимый воздух сплавщиков — будет овевать запань до поздней осени, пока по реке не поплывет зеленоватая шуга.

У Цагеридзе зачесались руки. Не стоять в стороне, наблюдая работу людей и машины, а хоть что-нибудь делать и самому! Он подобрал брошенный кем-то багор и, слегка балансируя им, зашагал по зыбкой бревенчатой дорожке, «боне», ведущей к сортировочным воротам, через которые несколько женщин выталкивали, выводили бревна.

— Эй-ля! — закричал Цагеридзе. — Дайте-ка место и мне! Хочу попробовать, какой такой наш замороженный лес. Не растает он, как ледок от горячего солнца?

Женщины потеснились. Среди них оказалась Булатова. Тыча багром в бурлящую, мутную воду, она проговорила: