Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Впереди тесными парами шли шестеро мужчин, на плечах несли Василия Петровича. Михаил шел в самой последней паре и все крутил головой, должно быть, хотел оглянуться на нее. И Фене почему-то было это неприятно. Обидные слова: «Дура! Убью!», сказанные как раз тогда, когда ей нужна была ласка, улыбка чистой радости, теперь жгли все сильнее.

Она не думала о том, что совсем недавно подвергала себя смертельной опасности, это чувство осталось скрытым словно в густом тумане; она не думала о том, что свершила очень рискованное и смелое дело, решившее судьбу замороженного леса. Не этим сейчас возвышала она себя над Михаилом — сильным и молодым, — который прибежал сюда как будто единственно для того, чтобы унести пострадавшего от взрыва беспамятного старика. Она презирала сейчас Михаила девичьей гордостью, которая не позволяла, никак не позволяла, чтобы ей, даже измазанной, залепленной грязью, на трясущихся «тонких» ногах, молодые парни, бахвалящиеся силой своей, кричали в лицо: «Ну дура же! Убью!»

Нет, нет, «этого» — и в который уже раз! — она прощать больше не может.

Феня шла, зло, каменно стиснув зубы, вглядываясь в ловкую, крепкой посадки фигуру Михаила, точно и прямо печатающего на хрусткой корочке льда свои шаги. И ей хотелось плакать.

Цагеридзе проводил Баженова до порога кабинета. Потом кликнул Лиду, передал ей от руки написанную радиограмму в трест с просьбой послать на Покукуй самолет за консультантом ЦНИИ. Радиограмма заканчивалась коротким сообщением, что ледоход никакого ущерба замороженному лесу не причинил.

Лида мельком заглянула в листок бумаги, сочувственно кивнула головой, и крупные серьги перекатились у нее по щекам.

— Николай Григорьевич, ой!.. — сказала она и прижала бумажку к груди. Я сейчас же ее напечатаю!

— Не надо сейчас, Лидочка, — сказал Цагеридзе. — Сейчас вы лучше отнесите ее на рацию. Сами. Перепечатаете когда-нибудь после. Если это так обязательно.

Девушка убежала, а Цагеридзе вернулся от двери и зашагал из угла в угол.

Василий Петрович… Василий Петрович…

Ах, как он, Цагеридзе, был все-таки к нему несправедлив!

Теперь во всем этом, пожалуй, и не разберешься. Да ему, Цагеридзе, и не нужно разбираться. Это, наверно, сделает товарищ Баженов, консультант ЦНИИ, если захочет.

Да, если захочет из геройства людей создать уголовное дело…

Он сейчас сидит в комнате у себя, строчит документ о ходе работ по спасению леса и о результатах этих работ. Документ, который должен будет скрепить своей подписью и начальник рейда, свидетельствуя, что все в бумаге изложено правильно.

Баженов сказал: «Это будет лишь материал. Но в то же время и официальная основа для последующих выводов. Научных прежде всего».

Кто может помешать ему на одной и той же «официальной основе» сделать выводы научные и не научные? Он намекнул уже: за производственный травматизм в уголовном порядке отвечают руководители предприятия. Хорошо, пусть отвечают. Николай Цагеридзе готов ответить. Готов ответить по самой суровой мере потому, что он не понимал человека. Мария говорила, Косованов говорил, а он, Цагеридзе, был глух к их словам — он всей, какая только быть могла, силой ненависти отвергал Василия Петровича. Вот за это и готов он ответить!

Стиснув ладонями виски, Цагеридзе метался по кабинету. Человек контужен при падении с высоты, сломал руку, человек лежит в страшных мучениях. Помочь ему смогут только в покукуйской больнице, а Покукуй за рекой, и Читаут сверху еще гонит и гонит частые льдины. Саша Перевалов сказал, что моторная лодка у него в порядке, часа через два можно будет рискнуть — поплыть даже до самого Покукуя. Это и быстрее, чем по суше на лошади, и покойнее для больного. Цагеридзе сказал ему: «Хватит рисков!» Перевалов засмеялся: «Так, Николай Григорьевич, за гусями же и совсем по густому льду мы плаваем! А тут человеку надо руку спасти, сохранить. Каждый час дорог. Доплыву!» Пусть рискует.

Каким постоянным сделалось это слово…

Василий Петрович… Василий Петрович…

Теперь все ясно, все его «кросворты» с самого начала. Он сам не собирался рисковать — «крест в скале я себе ставить не стану». Оградив себя второй резолюцией, начальника он поощрял на риск. Может быть, вспоминалась ему своя молодость и хотелось ее повторить в другом человеке? А в конце всего дела, когда нависла грозная опасность над рейдом и решали минуты, все же и сам «рыскнул». Старый боевой конь заслышал походную трубу…