Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Она говорит… — шепотом начал Максим.

— Она?!

— Ну да… Едва до нас добралась. Лыжни-то нету, прямо по сугробам брела, замучилась. Щеки себе поморозила.

— Бабы! — отвернувшись, с презрением, сказал Михаил. — Нет чтобы от Ингута сразу домой вернуться, поперлась черт-те знает куда!

— Она говорит, ей, хоть убейся — сегодня на рейд было нужно. Понимаешь, она оттуда к родителям в гости ходила. На метеопункт.

Михаил скривил губы, легонько свистнул.

— К богине погоды! К мамочке! Лиленька или Светочка?

— Назвалась Феней.

Оба они сидели теперь лицом к печке и почему-то низко наклонясь, столкнувшись плечами, а говорили в конце концов не очень-то тихо.

— Та-ак… Феней. Выходит, Федосьей? — насмешливо протянул Михаил. Хоть и Федосья, а на тонких ножках. До нас дошла — уже умаялась, обморозилась. А дальше что? Будет ждать оттепели? — Он распрямился, зевнул и только тут заметил валенки гостьи, которые сушились на табуретке по другую сторону печки. — Так и есть: пимишки — двадцать четвертый размер. — Махнул рукой. — Макся, ты ее на мою постель положил, я на топчане ежиться не стану — лягу на твою. А ты ступай на топчан.

И оба враз повернулись, услыхав позади себя шорох. Девушка стояла возле койки и надевала на себя полушубок, заправляя под мышки концы большого вязаного платка.

— Чшш! — зашипел на друга Максим. И — к девушке: — Фенечка, извиняемся. Мы, кажется, вас разбудили?

— Да ничего, не беспокойтесь. Я проснулась давно.

Она прошла мимо, сняла с табуретки свои валенки и не спеша, как следует обернула портянками ноги, обулась. Лицо у нее после сна или, может быть, оттого, что опалило его морозом, было малиново-красным, как пятна на чугунной печке.

— А это вот и есть тот Мишка — товарищ мой, — как само собой разумеющееся, сказал Максим и подтолкнул друга.

Михаил промычал что-то вроде: «Ну, да, это я самый». Но девушка никак не отозвалась на эти слова, продолжала спокойно одеваться, застегиваться, завязываться. Потом вернулась к постели, вынула из-под подушки небольшой сверток, сунула его себе за пазуху и пошла к двери, на ходу подтыкая получше платок.

— Вы куда?!

Открылся черный просвет двери, и в него сразу туго ударила волна белого морозного воздуха, заслонив собой Феню. Максим кинулся за ней вслед. Но Михаил перехватил его.

— Дурак! — сказал он сострадательно. — Вы куда?.. Кто же об этом спрашивает! Может, по надобности. И он, как-то нарочито небрежно, вразвалочку и громко зевая, прошел к Максимовой койке, отогнул одеяло, сбросил полуботинки.

Максим сделал круг по избе, по пути втолкнул в печку крупное, суковатое полено и остановился у окна, заметанного толстым слоем узорчатого инея, вслушался.

— Нет, понимаешь… — настороженно сказал он, всей пятерней взъерошивая волосы. — Понимаешь, нет… Она ведь надела лыжи!.. Пошла!..

И действительно: стало слышно, как защелкали и запели лыжи на скрипучем снегу, огибая поляну перед домом в направлении Ингута.

— Это все ты! — заорал Максим. — Закупается ведь в наледи!

Михаил потянулся, зевнул еще громче.

— Ну и черт с ней! Если такая дура. С умом-то кто в воду полезет? А потом восемь километров до рейда в мокрых валенках переть. Да ее через пять минут морозом схватит.

— И схватит! Конечно, схватит, — Максим в волнении кружился по избе. Понимаешь, в сердцах разве соображает человек?

— Небось сообразит. Не сунется в воду, не думай! В обход на мост пойдет.

Ровное поскрипывание лыж на снегу становилось все отдаленнее, глуше, но в то же время прохватывало обоих парней, как визг гвоздя, когда им царапают по стеклу. Михаил зло стиснул челюсти и сжал кулаки.

Максим не видел этого, бодал лбом оконную раму, хотел проталить дыханием в пушистом инее хотя бы глазок.

— Д-да, если и в обход… Что — мост? — сказал он, запинаясь. Д-далеко. Ночь. Т-такой мороз. Погибнет…

Михаила вдруг взорвало. Он метнулся и — раз, раз! — саданул кулаком в подушку, на которой перед этим спала девушка.

— У-ух! Ну, я ей, этой Федосье… — свирепо выкрикнул он, вталкивая без портянок ноги в валенки, натягивая как попало стеганку, шапку, рукавицы. Уши начисто оторву! Нос сворочу, чтобы…

И выскочил в дверь, шибанув ее с размаху плечом так, что вздрогнули стены, с притолоки, сверкая, посыпался иней, а керосиновая лампа заплясала, запрыгала на столе.

Максим поправил бинт на руке. Он как бы оправдывал себя: то, что он сам не побежал вернуть мимозистую и — в общем правильно Мишка назвал! — дуру Федосью. Спору нет, обидно Михаил о ней говорил. И лежать на чужой постели, слушая такие слова хозяина этой постели, конечно, невыносимо. Но ведь можно было в ответ Михаила просто покрепче отбрить, а не бежать ошалело в ночь черт-те знает куда! Все было бы совершенно нормально.