Георгий Шилин - Камо

Эта игра отучила его от сна, а если он спал, то сон его был тревожный и чуткий, как у зверя. Игра загоняла его от идущих по пятам сыщиков в церковь, превращала то в священника, то в нищего. Она бросала его на крыши идущих поездов, вталкивали на буфера вагонов, вынуждала ночевать в лесу. Он никогда не жаловался на свою жизнь. Он был ею доволен.

Однажды ему пришла в голову странная мысль: ему захотелось стать просто Семеном Аршаковичем Тер-Петросяном – без переодеваний и гримов, без псевдонимов, не «Камо» – а таким, каким его хотел видеть отец.

Камо надел костюм, какой носят штатские, служилые люди. Долго всматривался в свое отражение в зеркале, из которого глядело на него осунувшееся, все в складках, лицо, освещенное грустными глазами. Выйти на улицу, просто без всякой цели, побродить, как бродят тысячи людей, забыть, что он преступник, и стать просто Семеном Тер-Петросяном, не имеющим за собой никакой вины.

Не сказав никому ни слова, он вышел. Прошел беспечной, покойной походкой по Михайловской улице. Спустился к Куре, остановился на мосту и несколько минут смотрел в мутные воды. Затем подошел к киоску, купил папирос, зашел в кафе, спокойно и не торопясь съел порцию мороженого, снова вышел, купил газету, пробежал ее глазами и опять, медленно всматриваясь в лица людей, пошел дальше. Он прошел мимо жандармского управления, потом вернулся и подошел к его подъезду. Двое великолепных, дышащих здоровьем и мускульной силой, молодцов в форме охраняли подъезд. Камо подошел к ним, вынул пачку папирос, попросил у одного из них спичку, предложил папироску и хотел закурить. В эту минуту в подъезде хлопнула дверь и бравые красавцы вытянулись: на ступеньках появился начальник жандармского управления.

Красавцы козырнули. Полковник быстро прошел мимо них, влез в поджидавшую карету и уехал. Закурив, Камо принялся расспрашивать, на какой улице помещается театр и, получив указание, пошел дальше.

Около театральной кассы он долго изучал цены, потом взял билет. Не спеша поднялся наверх и вошел в ложу. Занавес был еще опущен, и зал утопал в море света. Камо всмотрелся в первые ряды. Вон сидит полицмейстер, через стул – жандармский полковник. Вон – ложа наместника и в ней правитель канцелярии, вероятно, с женой. Да, как будто ничего не произошло… Все в порядке. На мгновение дрогнуло у него где-то далеко в сердце чувство не то жалости, не то зависти, не то презрения к этим людям… но только на одно мгновение, и снова он ушел в созерцание своей игры.

Отсидев два акта в ложе, он в антракте вышел в фойе покурить. Люди ходили по коврам, заглушающим шаги, толкали его, извинялись, смеялись, болтали, делились впечатлениями о пьесе. Он тоже ходил, всматривался в лица и вдруг поймал на себе пристально устремленный чей-то взгляд. Камо вгляделся. Он узнал начальника тифлисской тюрьмы, того самого, который принял его от казаков в день нахаловского побоища, а затем выпустил, когда он превратился в «Шаншиашвили». Несомненно, начальник тюрьмы узнал его, узнал и побледнел, не зная, что ему делать.

Тогда Камо, широко улыбаясь, подошел к нему своей твердой, слегка ленивой походкой и радостно, будто встретил старинного приятеля, протянул ему руку.

– Здравствуйте, господин начальник… Рад вас видеть. Не ожидали встретить? Да не извольте сомневаться: это-с я, Камо.

Начальник тюрьмы машинально сунул ему руку, продолжая смотреть на него широко открытыми глазами.

Наконец он опомнился, быстро выдернул руку, почему-то поправил воротник и внезапно побагровел:

– Это вы?.. Вы? Как вы смели?..

И вдруг закричал тонким, пронзительным голосом, не зная, зачем он кричит все это:

– Вон отсюда! Вон! Вон! Иначе я вас немедленно арестую.

Камо спокойно поклонился, улыбнулся, подал руку, которую тот снова пожал, и медленно, тяжеловато ступая по ковру, пошел к выходу.

Только много минут спустя, сидя уже в ложе, начальник тюрьмы окончательно пришел в себя и никак не мог объяснить себе, почему он не арестовал «этого разбойника», и, главное, почему он два раза подал ему руку.

«Нет, нет, совершенно исключительный случай, – думал он, не будучи в состоянии успокоиться от охватившего его волнения и гнева. – Какой нахал! А?»

Начальник тюрьмы решил никому не говорить об этой встрече («чего доброго, еще заподозрят в укрывательстве… вот оказия!»). И ему вдруг стало страшно и неловко – не заметил ли кто-нибудь этой нелепой встречи?

Впрочем, все обошлось благополучно. Он никому не сказал о Камо, хотя от впечатления, произведенного встречей, начальник тюрьмы не мог отделаться еще долгое время.