Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Вьюгà дала знак Фирсову выйти из ворот. Одетая в каракуль и белый пушистый платок, она показалась Фирсову видением, вырванным из чьего-то разгоряченного воображения. Романтические настроения, почти легкомыслие, овладели им. Возрожденный от только что пережитой дряни острым благодетельным морозцем, незатоптанным снегом и тайными волнениями ночного часа, Фирсов расчувствовался самым пошлейшим образом. Впрочем, он догадался взять спутницу свою под руку, и она благодарно оперлась на него. Он поглядывал на ее иссиня сверкающий профиль, на непокорные локоны над высоким, непорочным лбом, на темные, неспокойные, еще смеющиеся губы. Он счастлив был именно тем, что ничего не понимал в происходящем.

Вдруг она судорожно приникла к Фирсову, вконец сраженному удивленьем. Он еще щурился на нее сквозь очки, а она уже целовала его, длительно и с неподдельной горячностью.

— Целуй, целуй же… вот глупый! — дышала она ему в лицо холодными повелевающими словами и искала губами его толстых, растрескавшихся за вечер, губ. — Видишь, видишь ты?..

Растерянно и вяло Фирсов ответил на поцелуй. Лишь через минуту он понял все, и это спугнуло дикую, благословенную прелесть ночи. В немногих шагах от них стоял закрытый автомобиль, как бы всматриваясь в тишину улицы двумя зрачками потушенных фонарей. Фирсов инстинктивно обернулся. Неотличимые друг от друга люди входили в ворота дома, откуда только что вышли Вьюгà и ее непредприимчивый спутник. О начинающейся облаве, однако, он догадался прежде, чем увидел усиленный наряд милиции, шедший им навстречу. Тогда он сам, необузданный и смешной, наклонился к нечаянной возлюбленной своей, не замечая, что очки его царапают ее щеку.

— Что… что ты говоришь? — взволнованно спрашивал он.

— Очки… очки сними… какой же кавалер в очках! — терзала она шопотом насторожившийся фирсовский слух и увлекала на лавочку возле каких-то высоких ворот.

И опять, как ни близка была опасность, у Фирсова закружилась голова, и радужные лохмотья закачались в глазах. — холодные губы Вьюгù снова ворвались в его лицо. Милицейские проходили как раз мимо, и близость беды усиливала отчаяние ее внезапной страсти.

— Увлекаются! — одобрительно, но и не без зависти, сказал один из них, вспомнив, может быть, и о своей, от которой оторвал его служебный долг. — Ишь, ведь, как она сосет его! — И едва он сказал это, все остальные сочувственно покрякали на разные голоса.

Чужим искусным голосом вскрикнула Манька, как бы устыдясь свидетелей ее нескромной ночной шалости. Их поспешное бегство никому бы не показалось подозрительным. Догадливо путая следы, они бежали через проходной церковный двор и принуждены были спрятаться на паперти, когда совсем невдалеке взвился пронзительный свист и несколько мгновений метался над спящим кварталом. На луну набежало облако, и очарование ночи померкло.

Развеселясь избегнутой бедой, Фирсов снова попытался привлечь к себе Вьюгý. (Они стояли на крытой, высокой паперти старенькой церквушки.) Вьюга ударила его по руке и засмеялась.

— Не дури, не дури, говорю, — сказала она совсем сухо. — Я думала: в очках, значит — умный. Раз попробовал и уж во вкус вошел? И пальто запахни, простудишься! Ну, чем, чем ты обольстить меня можешь? Что ты умеешь, кроме своих писаний! Да я и имени твоего-то не знаю толком. — В ее голосе скользнула непонятная мягкость. — Жена-то старая, что ли?

— Жена всегда старая, хоть бы и молодая была… — обидчиво облизал губы Фирсов. Каждый камень здесь с жадностью впитывал людское тепло, а Фирсову все мерещился откуда-то горячий ветер — Ты просто так полюби меня… я тебя сразу почувствовал, я открыл тебя! Ведь ты одна, совсем одна, — я знаю. И я все, все умею. Я строю города, творю людей, миры воздвигаю в человечьей пустоте… — И он болтал еще какой-то вздор, оправдываемый лишь понятною разбудораженностью его чувств.

— А не боишься ты, что, может быть, Аггей стоит вон там и подглядывает, как ты меня с толку сбиваешь? Ну, уж ладно, пошутила я… Теперь он уже не подглядывает! (— Ледяное дуновение этого намека сразу отрезвило Фирсова. —) И потом слушай, что я тебе скажу. Ты вот пишешь, небось, про нас, а ведь совсем нас не знаешь. Баба (— я про человека, а не про мелочь разную говорю!)… молода баба, пока не боится состариться. И молодая все равно, что зола на ветру… Лови, лови ее, глупый. И чем лакомей для глаза, тем все злей, злей, злей!.. Ну, пойдем, — не ночевать же нам тут.

Они пошли на квартиру к Митьке, чтоб там дождаться Манюкина. Оба почему-то были уверены, что Манюкин, безобидный увеселитель всяких вечеринок, ухитрится выскользнуть из неприятности. Эта уверенность не обманула их. Уже серели рассветно окна, когда, измученный и со ввалившимися глазами, прибрел Сергей Аммоныч. На нем была его обычная бабья кофта, а на голове сидел какой-то ватный блин, ухарски съехавший на сторону. Готового свалиться в кровать Манюкина втащили в митькину комнату и учинили допрос.