Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Мерси… — тоненько и ехидно пропел Артемий.

— Маешься-то торговлишкой, что ли? — допекал он того расспросами, в особенности доверяя артемиевой бороде. — Дорог ноне товар-то?

— Пугвицами, отец, торгую. Да ведь пугвица пугвице рознь. Иную, скажем, прячут, а иную на грудь садят, на полный вид… — уже откровенно насмехался Артемий, а борода его на свет отливала лиловым.

Шутовщина эта продолжалась бы и долее, если бы не Аггейка. Он встал, и не предвещающее ничего доброго лицо его набухло до сходства с гирей.

— Эй, сержант! — гаркнул он Артемию, продолжавшему щуриться на старика. — Мурцовку сюда!.. Ну, пошел! Да чего ты переспрашиваешь? Из колесной мази, балда!.. — он сел и с непонятной горечью отвернулся от отца, укорительно качавшего головою.

Уже исчез Оська, Донька и многие другие; некоторые ушли с женщинами. Оставались те, которых нечем было выманить на морозную бесприютную ночь. Аггей молча взял грушу, самую спелую из десятка, и тотчас она брызнула у него сквозь пальцы. Поспешно улыбаясь какому-то выводу, он облизал сладкую жижу, а грушу кинул под стол.

— Ишь ведь, и гнилая, а сладкая! — вымолвил он себе под нос и вдруг вскочил, охваченный темным и взрывчатым волнением:

— Чего уставились на меня… рога, что ль, на мне выросли? — крикнул он на притихших собутыльников, расступавшихся при первом же взгляде его.

— Сядь, Аггей, и молчи… смеются над тобой!.. — приказала Вьюгá, отрывая от ветки самые крупные виноградины. — Эй, писатель… гляди и опиши всех нас. Опиши: был, мол, Митя, комиссар полка; стал, мол, Митя боязливее волка… Думаешь — не позволят? — нахмурилась она, когда Фирсов отрицательно покачал головой. — Ты правду пиши, тогда позволят…

Тут Артемий внес в деревянной крашеной миске заказанную мурцовку и поставил ее на стол. (— На, жри, мосье… — ругательно сказал он при этом, уходя прочь.) Мурцовка эта, непостижимая выдумка Аггея, на которой он испытывал покорность и повиновение редких своих друзей, представляла собою дикую смесь пива и водки, в которой устрашающе плавали кружки лимона и огурца.

— Ну, давай дружиться, Митя. Присаживайся! — недобро начал Аггей, протягивая в его сторону деревянную ложку. — Похлебаем вместе и заведем с тобой нежную любовь. Обиду твою забуду тебе… Молчишь? Не желаешь? Ну, чорт с тобой, и сломай себе ногу! — Он махнул всей пятерней, а Финоген все щурился на сына, стремясь постигнуть происшедшую в нем перемену. — Ну и чорт… у меня у самого стаж партейный… я архирея задушил! Эй!.. — наткнулся на Саньку его задиристый гнев. — Чего раззявился? Жениться хочешь, котят развести? Папось-ка, у меня сюлоськи спадают?.. Пошел вон отсюда! — Он внимательно проследил санькин уход и вдруг сделал капризное недовольное движение: «Зачем, зачем я его, выгнал? Не он, не он мой недруг!» Он ткнул рукой к направлении неподвижного Митьки. (У того был сильнейший жар, и он вряд ли что понимал.) — Дурачинка, чего нахохлился? Ведь еще глаз я не закрою, а ты уж с ней спать станешь! Сгоришь ты в ней, сопреешь от нее! У, Манька!..

В следующее мгновение Аггейка уже буйствовал и бился. Сразу стал всем понятен его самоубийственный порыв. Звон стекла смешался с женскими визгами. Кто-то опрокинул стул, кто-то наступил на гитару, ибо в тот же момент жалостно и разнозвучно брызнули разорванные струны. Обозленные воры, руководимые Артемием, наступали на Аггея, который, с посинелым от бешенства лицом, стоял на отлете, готовый защищаться. В действие вступала кровь.

— Пойдем, проводи меня… — сказала Фирсову Вьюгà и, не дожидаясь согласия, подхватила его под руку. — Перебьются теперь. Иди, больше тебе наблюдать здесь нечего. Тут теперь будет нехорошо .

— Манька… Любца себе нашла? Не уходи, — плохо будет! — кричал через головы других Аггей, дергаясь, как в агонии.

Последнее, что отпечатлелось в памяти Фирсова навечно, были огненно-красные штаны Аггея, во весь рост стоящего на столе. Старый Финоген, оставленный всеми, странно озирался по сторонам, сидя на стуле своем, как на позорном эшафоте. И, наконец, Фирсов, уже одеваясь, выглянул из передней на часы. Стрелки неотвратимо подкрадывались к двум.

Длилась на дворе ночь, когда Фирсов и Вьюгà вышли из шалмана. Прошел снежок, и все стало до удивительности ровно и девственно. В небе обильно вызвездило, и, кроме того, светила нестерпимая луна. Застылые тени струились по искристым сугробам. Пугали неосвещенные углы, а за воротами подкарауливала еще большая тишина.