Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Угли в печурке погасли совсем. На табуретке между кроватями мерцали во тьме донькины часы со светящимся циферблатом: без десяти час.

Митька снял сапоги и разделся. Револьвер он всегда клал под подушку, — так сделал и на этот раз. Донька не проснулся ни на стук, ни на шорох. Лежа на спине, Митька глядел в потолок и слушал донькины посапыванья.

«Как все это случилось?.. невероятное, почти святотатственное. Вот мы лежим, я и мой злейший враг; одно и то же видим мы сейчас: я — наяву, а он — во сне; я — из-за окна, он — изнутри». Мрак рождал в открытых митькиных глазах кощунственные сочетания, еще отчетливей, чем давеча: Маша сидит, а Донька лежит, и голова его покоится у ней на коленях. Рассеянными, столь знакомыми Митьке пальцами она перебирает его черные, жесткие, непокорные кудри… поэтовы кудри! Может быть, он читает стихи, но она не слушает… она глядит в окно и как бы ждет в нем появления испуганного митькина лица. Но почему же так странно, так ласково улыбается она?.. «Теперь лежишь, сопишь, утомясь своим счастьем. Дурак, разве счастливый смеет сопеть… разве радость утомляет?»

«Какая дума нежила твой разум, когда глядела ты в окно, злая Маша Доломанова? А не хотелось ли тебе истребить эту голову, чьими кудрями ты лениво баловалась, которою ты решилась мстить? Иль полюбилось сверканье донькина таланта, сверканье волчьего глаза во снежной тьме? Про тебя он сочинит свою последнюю песню, и ее повторит блат на тюремных нарах, в вертепах, в смертной ночи. И возненавидит тебя, ибо отымешь, высосешь, потушишь беспутный дикий блеск из волчьего глаза, и не признает прекрасного мира ослепший глаз… Ибо насытишь, ибо имеешь, чем насытить, проклятая!.. От скольких женских пальцев вскудрявились донькины кудри? Тянет, тянет далилину руку к буйным волосам Самсона: певучую силу вырвать из них, — не подвиг ли твой, женщина?.. Великую силу носишь в себе, Маша… как Кудема, которая мчит и мечет в половодье страстную и неутешную волну». — Тут мысли митькины неприметно переходили на турбинку, которую мечталось ему поставить на путях всего человечества.

Вскоре он заснул и спал без снов, хотя обрывки диковин все время покачивались в сонном его воображении. На этот раз проспал он часов около двух: стояла неизменяемая ночь. Проснулся он от стука: револьвер выпал из-под подушки, но ему самому показалось — что от желания закурить. Он поискал в карманах пальто и нашел лишь пустую коробку, а в ней несколько раскрошенных папирос. Не было папирос и в донькином френчике. Все это происходило в полной тьме: в спичечной коробке оставались лишь четыре спички.

Его пальцы, пробежавшие по донькиным карманам, нащупали сперва квадратненький кусочек металла. Заинтересовавшись, Митька зажег первую. То был медный старинный образок, может быть — память матери: угодник Мирликийский Николай, покровитель сбившихся с пути, заблудших и даже проливающих кровь. Спичка догорела, и Митька во тьме продолжал свои поиски какого-нибудь газетного клочка, чтоб свернуть папиросу. При свете следующей спички он переглядел раскинутые на краешке донькиной койки бумаги. (Донька спал лицом к Митьке.) Какие-то письма были тут (— Митьке бросилась строка из затасканной записки: «…как ты вставал с понту и брал меня на хомут, ненадыханный мой!» — Почерк был женский —), были документы, много документов и все, конечно, липа . Набросок незаконченного стишка втиснулся также в митькину память:

(затем было приписано очень мелко:)

Тут догорела третья спичка. Митька улыбнулся мысли, что, пожалуй, Донька и в самом деле мечтатель, а мечтательные всегда лживы.

Наконец он нашел то, что искал, когда уже потухла предпоследняя спичка, — квадратный кусочек неплотной бумаги. Сломав ее желобком, он высыпал туда табак и поднес к губам, чтоб заклеить папиросу.

Осязание его поразил мелкий, зубчатый край бумаги, как это бывает на квитанциях. Из опасения сжечь нужный документ Митька зажег последнюю спичку. — Скрути он бумажку с другого края, ничего и не открылось бы: изошла бы донькина тайна горьковатым дымком.