Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Санька переходил в наступление, и в этот предпоследний час, когда он взывал к митькиному стыду, тот не услышал его. Многие другие голоса, кроме санькина, кричали в митькины уши и разрывали его напряженное внимание. — Вдруг Санька пошел на штурм.

— Хочется, чтоб понял ты, наконец, меня, хозяин. Такая минута подошла, что скрываться нам обоим незачем боле, хозяин. Много я сделал для тебя: ступенькой под ноги тебе ложился, и ты ступал по мне! Последний разговор, для душевного раскрытия разговор, вплотную разговор… дозволь иметь с тобой, хозяин, а?

— Потом, потом, когда-нибудь… Не люблю я плаксивых слов, Александр. Мы солдаты с тобой или нет? Я за слезы бивал на фронте…

— Помню, хозяин. Что ж, не буду! Ведь так и все в мире: хочет и не может. Вот и луна бегает вокруг земли (— говорят ведь: мы с Ксенькой на лекцию ходили… а мне все как-то не верится!), все ищет чего-то. Пусть бы нашла, чего ей мучиться зря. А найдет, так и завянет… почему, хозяин? Вот и снег: падает и тает, падает и тает… точно таким манером улечься выбирает, чтоб уж вечно лежать. Из тюрьмы мне деревцо видно было. Паршивое дерево, мусорное, тополь: даже колодки из него не вырежешь… А раз и догадался. (Я по дружбе тебе, хозяин, в глупостях моих сознаюсь!) Батюшки, дерево-то улететь хочет: так и машет крылышками, бьется, старается. Куда ему лететь? Ведь в небе корней не пустишь… чего из пустоты высосешь? А тянет его туда… Простая трава, а мучится как!

— Враки, — твердо и поучительно прервал его Митька. — Чем глубже в землю запущен корень у дерева, тем ему приятней. И листьями машет, как сытый человек от довольства своего языком. Деревья, трава, луна… все это сытое, довольное. Ни в чем нет мученья. Мучится от неустроенности один только человек! — С минуту они шагали молча. Весна, весна шумела, пыжилась и воняла отовсюду. — Знаешь, что Донька про тебя говорит?

— Ну? — круто повернулся Санька.

— Говорит, что ты предатель.

— Очень нехорошо, хозяин!

— Что нехорошо? — остановился Митька, ибо Санька поотстал чуть-чуть, якобы поправить шнуровку на штиблете.

— Нехорошо, что злой он человек. Я ведь выгнал его в тот раз, а он крикнул мне: «поплатишься!»… Нехорошо, что злой неправду сказал, а ты повторяешь.

— Не бойся: тебя-то я знаю и верю тебе.

— В смирность мою веруешь?

— В сердце твое верую. Кстати, какую-то там дрянь про серебряную ложечку болтают. Уж больно завирательно выходит. В чем дело-то?

— А… это когда бежал-то я? Ксенька мне в передачке ложку принесла, а я вырезал ключ из нее и отпер все, что полагается! — Заучив после многочисленных пересказов неправду эту наизусть, он почти уверовал в истинность произносимого.

— А-а… — странно протянул Митька. — Ты согласись на правилку, Александр… мы этим Доньку и заманим. А там посмотрим, как он выворачиваться станет!

Они дошли до дома, где временно обитал теперь Митька. Стояла глухая, забулдыжная ночь, полная луж, юрких ночных теней, ознобляющих вздохов весны. И было тысячу раз странно, что та же самая весна несла в девственном своем чреве и пространные взбеги голубых небес, и сладкие березовые испарения, и горловые квохтанья разъяренных тетеревов. Иным лицом повертываясь к городу, она подарки приберегала для других. — Митька заглянул во внутрь двора. Доломановские окна ярко светились во тьме. Санька терпеливо ждал чего-то.

— Холодно, хозяин… — поскулил он, постучав ногами в обнаженный асфальт.

— Погоди, Александр… я сейчас вернусь! — шепнул Митька, устремляясь в ворота.

В такие ночи тихонько подванивают помойки, побулькивают крышные капели, а псам дворовым мерещатся неугомонные покойники. — Талые сугробы хватали Митьку за ноги, пока он пробирался к намеченному окну. Подбежавшего пса он приласкал рукой: собаки любили Митьку. Ему не пришлось и привставать: низки окна на окраинах. Держась за наружную оконницу, Митька заглянул и тотчас опустил глаза. Нет, не он застал их случайно, а его застали врасплох. Он едва успел отклониться от светового квадрата на смородиновый куст: Доломанова, подойдя к окну, неторопливо задернула занавеску. Палисадничек залила темнота.

Под ногу ему попался камень, и он поднял его, готовый кинуть в двусмысленный мрак, наступивший за окном. Камень выскользнул: стыд был сильнее гнева. Все было ясно, и Митька, прежде чем войти в дом, посидел на крылечке время, потребное для сокрытии всяких подозрений с их стороны. И опять пришлось приласкать собаку, слабым воем требовавшую нового митькиного унижения за подкупное свое молчание.