Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

В первом, за трибунами, ряду сидел Николка, с поджатыми губами и сощуренным взглядом: все линии его лица были надменны, горизонтальны, спокойны.

— Мотылек! — произнесли его губы из потребности скинуть колдовское оцепенение минуты.

У Пугеля, сидевшего на диванчике в уборной, все линии были, напротив, вертикальны, насторожены.

— Солнце! — прокряхтел он, точно его самого вертели в куполе над вонючим песком. Музыка остановилась. Всем существом ощущал он теперь время; оно болезненно и тягуче текло сквозь пальцы, сводимые как от тока. Вдруг он вскочил: ему показалось, что одно из таниных трико он оставил дома, на ее кровати, — примета, по цирковым суевериям, обрекающая на катастрофу. Обкусывая ногти, он ринулся к двери, но отскочил: там предвестно стучал барабан.

— Абфаль… — сказал он, обессилев, и сел, глядя, как из-под обкушенного ногтя выступает кровь. Он сидел на жасминной веточке и не замечал. Больше не было у него ни зрения, ни осязания; он весь превратился в одно огромное, тонкое ухо. Тишина успокаивала, он улыбнулся в пол-лица. Тогда ужасный визг (— ему показалось, над самым ухом —) подкинул его на месте.

Несчастие случилось за несколько мгновений перед тем. Убыстренным сознанием Таня соразмерила расстояние до точки в воздухе, дальше которой ее не пустит петля. Великий азарт охватил артистку, когда она взглянула в ряды, где, подобно горе овощей, тесно лежали людские физиономии: великим страхом веяло от них. Секунда разделилась на тысячные доли, а те распылились на новые, невнятные разуму мгновенья. Таня метнулась вниз, и время как бы остановилось. Потом все видели голубое, продолговатое тело, висящее как поблекший цветок, но в сознании это не отпечатлевалось никак. Таня повисла; мертвая, она как бы глядела на мертвый свет лампиона: петля приподняла ей подбородок.

— Хитрачка, как продает ! — шепнул коверный, ибо восхищение перебороло в нем зависть. Затем пуховая шапочка, сдерживавшая волосы артистки, стала с потрясающей медлительностью падать на песок.

Прыгая через ряды, отдавливая спины и руки, Николка стремительно спускался вниз. Потом он стоял на арене, размахивая руками, как дерево, сошедшее с ума. Униформа растерянно глядела на свирепые, беснующиеся гири его кулаков. Из-за кулис выползло все живое, сверкая расцвеченным лоскутом. Время потекло нормальными количествами. Галерка буйствовала и стонала, как зверь, проглотивший вместе с хлебом иглу.

Сперва Таню отнесли в ее уборную для составлении всяких актов. Смерть произошла от удара веревки, сдвинувшей позвонок. Никто, однако, не узнал, что удар петли переместился вследствие незначительной перекрученности веревки. Верхняя рессора не могла отвратить уже происшедшего. — В коридорах обсуждали событие. Гражданин в распахнутой шубе возмущенно толковал в куче людей о небрежности администрации, а гражданинова жена поминутно шептала мужу:

— Петя, пощупай бумажник… Петя!

Таню увезли.

— Тяжелый какой, — сказал Митька.

— Дубовый! — откликнулся Заварихин, подгибая лицо, налившееся кровью.

Гроб помогали выносить циркачи, соратники танина ремесла. Узкая, пахнущая кошками лестница заставляла тесниться. Хоронили Таню без песнословий и ладана, по-красному. Пока открытый гроб ставили на катафалк, подошел Фирсов с черной перевязью на рукаве демисезона. Глаза его смыкались и слезились (— всю ночь он провозился над корректурой повести). Невдалеке каменно супился Пчхов. Митька не разлучался в то утро с Николкой. Помянутых разбавляла водянистая гуща любопытствующих о печальном происшествии. Потом колеса скрипнули…

Ало и весело кудреватился иней на деревьях. Сбоку процессии двигались по снегу синие тени. Великая ясность была в красках того утра. Воздух покалывал. Над крышами покачивались дымки. Прыгуны принесли веночек, трогательно ломкий от мороза. Внезапная, как укол, смерть не изменила танина лица, но Фирсов приметил торжественную строгость покойницы. (Даже и тут мысленный карандаш носился по мысленной бумаге!) Слегка держась за краешек катафалка, шел Пугель с непокрытой головой. В дороге кто-то догадался надеть на него свой меховой картуз, но старик не заметил. Теряя Таню, он терял последнюю зацепку в мире. На одном повороте, где снег залубенел и сверкал, как стекло, Пугель упал и лежал так. Но его подняли, поставили на ноги, нахлобучили откатившийся картуз, и вот он снова был годен к путешествию. Он был очень маленького роста, но все отовсюду видели его. Сзади него шеренгой шли те самые бельгийские прыгуны; сутулыми и усталыми выглядели на солнечном снегу эти вчерашние покорители, летуны, сверхчеловеки.