Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Да садитесь же! — буркнул он, но одумался и стал прятать высунувшуюся манжету в рукав заношенного домашнего пиджака. — Садитесь. По какому делу?

— Садиться… — повторил Митька, глядя в улыбающиеся жировые складки психиатрова лица. Его мысль прикрепилась к этим двум стульям, хотя то были простецкие стулья, с сиденьями плетеной соломы. — Я могу сесть и на тот стул и на этот, — начал Митька раздумчиво. — Если глядеть на это, как на прошедшее, то на каком-то из них я уже сидел. Я прошу вашего вниманья! — твердо сказал он, прикладывая палец к губам. — Следовательно, я должен сесть именно на тот, единственный из двух… Я не смею ошибаться. На какой же я должен сесть?

— Да на любой и садитесь! — усмехнулся психиатр и пододвинулся чуть-чуть. — На левом гвоздик торчит, а на правом безопасно… обратите внимание! — И снова, как ни в чем не бывало, он дожевывал кусок, который держал за щекою.

— Не то совсем… — досадливо отмахнулся Митька. — Тут закон… одно из двух: либо выживу, либо нет… Постойте! — И, прежде чем психиатр отыскал пустяковую фразу для гостева успокоения, Митька вышел. Глаза его разъезжались, а лицо выражало крайнюю усталость и болезненную озабоченность. С непокрытой головою, держа шляпу в руках, он тащился по бульварам, пока не вспомнил, что Заварихин, наверное, совсем изождался его у Баташихи. Лишь тут он накинул шляпу на голову.

Смеркалось, и голые тополевые ветки покачивались, схожие с крысиными хвостами. Митька поднял голову и заметил, что из гнусно серого неба сеялась машистая снежная крупа. Митька повернул в обратную сторону и тут, на повороте к баташихиной мельнице, встретил курчавого Доньку.

Чуть тронутый хмельком, тот брел по тротуару и напевал, имея целью то же, что и Митька, место. Кожаная его тужурка была нараспашку, а на затылке сидела залихватская шапка-кубанка с синим верхом. Митька молча пошел рядом с ним, и Донька не заговаривал, хотя и перестал напевать. И верно: изогнутый, как червоточина в орехе, переулок к веселой беседе не располагал.

— Доволен ты своей жизнью, Донька? — шутливо, ибо совсем оправился от смешного приключения с психиатром, спросил Митька. — Имеешь молодость, талант, женщину… и какую женщину!

Донька продолжал итти молча, но сапоги его особенно шумно смурыгали об асфальт. Вдруг он остановился:

— Я Саньку на счет вызываю! — кинул он в упор и с ненавистью, скопленной за долгие месяцы. — Хроманул парень, да и не без твоей помощи. Все раскрою… — Он не досказал, а Митьке померещилось, что он смутился прямого, отрезвляющего его взгляда. «Почему ты на Саньку думаешь? А, может, это ты?» — говорил митькин взгляд.

Не предвидя, как затейливо расположатся кости в предстоящей игре, Митька думал, что уловил смысл лукавых донькиных маневров.

«На этом человеке, виновном, я проверю с толиной помощью самого себя», — решил он и покраснел, вспомнив психиатра. «Почему сбежал таким постыдным образом? Разве расхотелось предугадать свою судьбу… и разве настолько обессилел, что уже не верю в собственную волю над будущим?» Таинственное желание повернуть вспять остановило Митьку посреди тротуара. О чем они станут говорить с психиатром; не о том ли, что сам он всеми силами тщился забыть? «А покажите мне язык ваш, полупочтеннейший!» Да нет, зачем ему язык… какая глупость! Он о другом спросит, предупредив, что для науки нет ни подвига, ни подлости, а лишь формулы причин и следствий. — Внезапно Митьке представилось, что на пороге остановит его слуга и скажет, что профессор уехал. «Как уехал?» — «Да так, на автобусе. Не сидеть же весь вечер в ожидании, пока прославленный шнифер посетит его…»

Внезапно Митька понял, что именно удерживало его на месте: на заборе перед ним висела большая, цветистая афиша о четвертой и предпоследней таниной гастроли в Москве. В черной, чуть стилизованной петле стоял мощный восклицательный знак. Митька раздраженно нахмурился и побежал догонять Доньку. Тот оглянулся и замедлил шаг, насильственно улыбаясь. Его улыбка показалась Митьке нахальной; он ударил Доньку по плечу, и тот остановился, внезапно побледнев. Свет ввинченной над дверью лампы падал отвесно. — Они стояли в подъезде баташихиной мельницы.

— …доволен ли ты своим счастьем, Доня? — опять шутил Митька, не сводя глаз с противника.

— Я люблю Маньку, на собственного родителя пошел бы за нее. А ты все вокруг да около ходишь. Хочешь на ножи? Уйдем к заставе и порешим… Ну? — вопрос Доньки был тих, а Митька слышал в нем скрежет бунта и озлобления.