Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Ну, а ежели человек..? — покусывал губы Митька.

— Это ты про меня? — приподнял Толя бронь (— и, выплюнув недоеденное яйцо в горстку, бросил под стол. — Сыт! — заметил он при этом.)

— Нет, я вообще… про дрянь, — уклонился Митька, странно играя.

— А!.. Тогда под ноготь его, — сконфузился Толя, поймав себя на противоречии. — А все-таки под пяткой очень… как его? болезненно.

— Ну, а ты… мог бы это ? — как бы мимоходом спросил Митька.

— Кого… тебя? — ехидно прищурился Толя, весь багровый.

— Я и говорю тебе: гадину… человеческих размеров.

— Значит, ты про меня? — упирался Толя.

— Нет, про другого.

— Хо!.. да с полным удовольствием и сознанием дела! — Он бухнул это без размышлений о последствиях сказанного слова. — Долг Араратского Анатолия вытравлять в жизни всякую мерзость… Когда я сам осознаю себя, я вытравлю из бытия Анатолия Малышкина!

…Тут пятнистый Алексей сообщил, что приспело время закрытия пивной. Митька расплатился и, еще раз взглянув на Толю, дожиравшего воблу, вышел на улицу. Там его подхватил ветер и помчал в ночную трущобу. (Чрезвычайно сильный ветер случился в ту ночь, и Фирсов записал про него: «было так, точно, ополоумев, пытался он обогнать самого себя».)

К рассвету буря стихла, и тотчас повалил снег. Утром извозчики выехали на санях, а улица слепила непривычный глаз. Когда в то утро Митька ехал к сестре в цирк, он, свесив руку из саней, черпал ладонью снег, такой чистый, веселый, почти смеющийся.

Таня согласилась дать несколько гастролей в Москве перед отъездом за границу. Поездка начиналась в ноябре, а покуда Вельтон усердно тренировалась, проводя по нескольку часов в день в холодном, пустом цирке. Круглый купол, полуосвещенный единственным юпитером и сизоватыми просветами выходов, казался днем в особенности бесформенным и огромным. Голоса рваными клочьями носились в цирковом полумраке, падали, уничтожались друг о друга и шорохами возрождались по углам. Докончив упражнение с абфалем, Таня села на трапеции и, свесив ноги, глянула вниз.

Бельгийские прыгуны молча тренировались на арене, изредка взбодряя себя смутными гортанными восклицаниями. Несколько служителей выметали из лож обрывки бумаги, остатки фруктов, пыль, сор и как будто самый след чужого вчерашнею присутствия. Гулко и сыто проржала застоявшаяся лошадь. Кто-то где-то что-то уронил. Униформист с засученными рукавами прокричал в неизвестность:

— Семен Иваныч, грабли!..

Таня приподнялась и опустилась несколько раз на трапеции, пробуя крепость тросов и мускулов. Все было благополучно. Потом она снова сидела…

Странная улыбка покоилась на ее лице. Она думала о том чуде, которое свершится нынче вечером, когда стены электрического света отрежут отступление ей, и тысячи глаз с тревожной и сладкой тоской вопьются в одну точку, ее тело, обреченное превозмочь само себя. Теперь уже не устрашали ее последствия славы, и мысль о николкиной помощи не сопровождала ее на высоту : женским чутьем она знала, что именно теперь он привязан к ней, как никогда. Тело ее окрепло, лишний жир сбежал. После недолгой тренировки походка ее приобрела прежнюю тугую упругость: она ставила ступню, как игрок кладет на стол надежнейшего козыря.

Втайне она благословляла минуту, когда Мангольф посетил ее уединенную комнату: цирк не отпускал на волю свою питомицу. Еще не все было свершено из того, на что было способно обученное высокому искусству тело. Все существо ее жаждало последнего взлета, за которым пусть покой и тишина кельи. Временный отход послужил ей разбегом к еще большему одерзению. Штрабат, монополисткой которого она попрежнему оставалась, приобрел в ее исполнении ныне остроту не только профессионального прыжка в опасность: это была решительная проба сил, раз отравленных сомнением. (Администрация добилась разрешения таниных гастролей с большими трудностями, причем ссылалась на то, что по окончании своих выступлений в Москве артистка повезет этот номер за границу, своеобразно агитируя за цирковые достижения Советского союза.)

Затуманившимися глазами она отыскала внизу Пугеля; смутное пятно его лица было устремлено на нее из боковой ложи. На репетиции они ходили вместе: пугелево присутствие заражало ее верой в самое себя и охлаждало в ней приступы опасного озорства.

— …начинаем, Пугель! — крикнула она вниз, привстав на трапеции и пристегивая ремнями башмаки.

Она видела, как он торопливо привстал и повелительно поднял руку. Таня готова была начать солнце , когда снизу ей закричали, называя по имени.