Сергей Юрьенен: «Оптика разлуки»

– Можете в двух словах охарактеризовать особо запомнившиеся города вашей жизни? Их цвет, запах, может быть, сны?

– Я, видимо, не настолько урбанист, чтобы поэтизировать даже и Париж. Людям снятся – иногда – голубые города. Мне нет. А если снились – перестали. Хороший город для меня, где люди читают. Не представляю, как я мог бы жить в Мадриде, во всех прочих отношениях замечательной столице. В Праге есть интерес к литературе, но только к своей собственной. Берлин, Франкфурт-на-Майне, Мюнхен – эти весьма читающие города солидарны в одном: хороши все жанры, кроме нескучных. Что остается нам, литературоцентричным? По мою нынешнюю сторону – Вашингтон, Нью-Йорк. По вашу – Лондон, Париж. А также, разумеется, Москва и Питер.

– Нет планов вернуться в Россию?

– За тридцать лет, что я снаружи – 7 Ноября будет ровно как – изменился не только молекулярный состав, но и сама оптика разлуки. Союз был запредельно далеко в эпоху биполярности и Железного занавеса. Но сегодня Россия ближе, чем когда-нибудь. Поэтому время возвращений (не знаю, как насчет отъездов), по-моему, миновало вместе с эпохой великих геополитических открытий. По существу вопроса в Америке говорят: you can take the girl out of the country, but you can't take the country out of the girl. Тем более нельзя вынуть из человека страну с тысячелетней историей. Особенно в эпоху всеобщего подключения к Интернету.

– Географически вы находитесь на краю ойкумены отечественной литературной жизни, но посредством Интернета, разумеется, причастны к ней. Какой она видится вам в этой вендеровской ситуации «так далеко, так близко»?

– Литература, несомненно, остается формой свободы. Ее резервуаром. И редутом.

– Я знаю, что Вы близко общаетесь с Ю. Алешковским. Чем он сейчас занят? Общаетесь ли вы с американскими писателями?

– Страна тут нетесная и не могу сказать, что социабельная. Дистанция между креативными единицами намного больше, чем в Париже, а тем более в Москве. Там у вас, в больших литературоцентрических столицах, умеют извлекать энергию и кайф из трения – писательского, так сказать, фроттажа. А здесь друг к другу долго приближаться. Острова в океане, сказал наш общий Папа Хэм. Впрочем, он же любил цитировать, что «человек – не остров». Я член местного писательско-правозащитного Пен-центра, и в этом качестве, конечно, берусь за руки, чтоб не пропасть поодиночке (но главным образом не дать пропасть собрату где-нибудь в Китае). Минимум общения имеет место быть, однако не свыше. Что касается Юза, который сейчас, так получилось, находится в статусе первого писателя эмиграции, то, надо думать, человек не покладает рук. Когда мы познакомились сорок лет назад в Москве у Битова, он только что закончил «Николай Николаевича». В моих программах на «Свободе» звучал почти четверть века. В 2004-м, на исходе моей радиоактивности, я успел предать эфиру фрагменты его нового романа «Слепой ангел».

– Вы много переводили с разных языков – Поля Морана, Чарльза Буковски, Элмора Леонарда и др. Кто и что запомнилось особо?

– Луи-Фердинан Селин. В эпоху его советского запрета первая жена перевела мне его вслух еще в Москве на Новопесчанной. И «Путешествие…», и «Смерть…»: все, кроме запрещенного тогда и во Франции. Магнитофона у нас не было, так что со стороны Ауроры это был абсолютно альтруистичный переводческий акт, сохранившийся только в моем внутреннем пространстве. Потом в Париже, в доме Николь Занд на рю Альфан в 13-м аррондисмане (Николь, работавшая в «Монде», была тогда первым критическим пером страны), я увидел маленькую, неизвестно кем, но весьма ядовито изданную книжку “Mea Culpa”. Антикоммунистический памфлет 36 года. Антисемитизма там не было, но памфлет почему-то тоже был под запретом – заодно – и подпольно издан, кажется, в Италии. Конечно, я был наслышан, но никогда в руках не держал. Мы вышли, поднялись до пляс Поль Верлен, на копировальной машине сделали себе копию, что стоило ничего, такой маленькой была подрывная книжечка. Наш перевод на русский был напечатан в альманахе «Стрелец» – как раз перед тем, как Союз стал сбрасывать свой коммунизм. Там же, в моей рубрике «Нерусское Зарубежье», публиковались и другие селиновские тексты. Например, фрагмент под моим названием «Натали» из непечатной в целом «Безделицы для критического разноса»: не про большевистскую иудею, а про красоту Санкт-Петербурга и влюбленность в несчастную переводчицу-агентессу из Большого дома. Но не только этот сумрачный французский гений. Став в Париже убежденными «бовистами», мы перевели первый роман Эмманюэля Бова «Мои друзья». Идеальный роман для «новых бедных» всех времен, исполненный «нулевым» письмом. По старой памяти 60-х я, конечно, благодарен журналу «Иностранная литература», но, обретя взгляд извне, я обнаружил, что мировая литература расходится с образом, который создавала «Иностранка». Самые запомнившиеся мне переводы были из авторов, еще неизвестных русскому языку. Курцио Малапарте, к примеру. Предмет моей гордости то, что первый русский перевод из Чарльза Буковски прозвучал на «Свободе» еще при жизни калифорнийского изгоя. Пионерское чувство было и с другими прозаиками, которых игнорировали в России, надолго попавшей из диктатуры Суслова под диктатуру постмодернизма. Неполный список «моих первых» включил бы такие имена, как Реймонд Карвер, Бэрри Хана, Тобайес Вольф, Ричард Форд, Тим О’Брайен, Ричард Бош, Леонард Майклз, Дональд Бартелем, Джой Уильямс, Джеймс Эллрой, Алан Фэрст, Стивен Добинс и др.