Сергей Юрьенен: Первый поцелуй

– Мамаякера! Мамаякера!

Это новое словечко они суют куда попало. Не зная, что слов на самом деле целых три: «Мама, я хочу». Кубинская песенка так и называется. Но, конечно, этим ничего уж не спасти – попытка ухватиться за соломинку.

– Уссаться можно, – всхлипывает он. – Кто там у нас дальше? Или по второму кругу?

Близнецы возражают:

– Жиртрест не рассказывал!

Такие они – всему ведут учет. Отец у них главбух. Дома у них конторская тетрадь, куда они заносят суммы за бутылки, собранные в сквере заводской столовой. Под графой «Приход».

Он поворачивается к спаренному койкой с ним соседу, который при своей массе наивно думал затаиться в темноте:

– Давай, Жиртрест. Смеши.

Обиженно:

– Я не Жиртрест.

– А кто же ты?

– Он Мясокомбинат, – опережают близнецы.

– Ну, Фишин…

По инерции палата осмеивает вполне нормальную фамилию.

– А хоть бы Мишин: ты давай-рожай. Язык проглотил? Ребята ждут!

Толчком он выбивает:

– Если я не знаю…

– Чего ты не знаешь?

– Анекдотов.

Палата: ха-ха-ха! Не знает анекдотов. Ну, Жиртрест…

– Давай, что знаешь.

– Книгу можно?

– Про Незнайку!

– И его друзей!

Близнецы мои лезут прямо из кожи вон.

– Про это книг не пишут. Не знаешь анекдотов, из жизни нам давай. Как мамина киска ест папину сосиску. Небось, подглядывал в замочную скважину?

– У меня нет папы, – начинает Фишин, но вдруг вскрикивает так, что смех обрывается: – Не надо !

– Чего не надо?

– А не надо! Так …

Всем становится как-то не по себе, но главарь спасает атмосферу:

– Как так? Как так ? Чего молчишь? Малину обосрал, а сам в кусты? – Бац! Бац! Шлепки ударов… – Фу! Жирный – даже бить противно. Еще и с буферами.

– Уга-га!..

– Только в зажимбол играть!

– Уга-га-га!

– Зажму во сне, сам будет виноват!

Дав палате отсмеяться, он приказывает продолжать, и кто-то послушно заводит на мотив старинного вальса про барсука и прочих зверей, которые не спят. Я накрываюсь с головой и выдыхаю в щелку, куда комар носу не подточит. Закрываю глаза и вижу перспективу одиночества на весь июнь.

И все же лучше, чем дома, где мама психует без Гусарова, отбывшего на сборы. Тихо вокруг.

Только не спит весь лес.

В каждом дупле, в каждой норе

Идет половой процесс…

Я просыпаюсь, когда врывается вожатый, который стоял за дверью:

– Какая грязь! Уму непостижимо! А если б мамы ваши услышали такое?

Даже интересно: до чего же они тут договорились?

На зябкое солнце сбегают все, как велено: в одних трусах.

Фишин – в шароварах и футболке. Еще и горло укутал вафельным полотенчиком. Переваливается, озираясь с заплаканным видом. Он толстый и одутловатый, сосед его по койке сильный и красивый, близнецы, они и есть близнецы… прочие – недомерки и как на одно лицо: стриженные под машинку и под «бокс». Скуластые, бледные, в расчесанных укусах и старых синяках. Недоверчивые глазки. Зевают, ежатся. Узкие плечи, ребра, позвонки.

Лес зато сказочный.

Из страшной немецкой сказки.

Черные лапы нависают над забором, и глаза сами начинают искать, где прибито плохо.

Конечно, не лагерь БВО. Завод – поточных линий . Что бы это ни значило: известный на всю нашу страну и даже до Турина. Но доски с брусьями, из которых тут, за домами, все сколочено, не то что не отшлифованы: даже рубанком не обструганы. Все тут занозисто-шершаво, и это значит, что, в отличие от военных, заводу на детей плевать. Что непонятно: ведь трудовая смена?

В сортире почти не пахнет. Только карболкой – очень слабо. Здесь уже идет соревнование струй, которые сначала вздувают у них причудливые завиточки. Мимо дыр: приятно обоссать сухой настил. Сильный и красивый дает кому-то подзатыльник: «Палец сломаешь, в попке нечем будет ковырять!» Увертываясь от брызг, этот шкет из младшего отряда – квадратный чубчик, вместо глаз смородинки – выталкивает разбухшие катышки, которыми заложены отверстия от выбитых сучков с обратной стороны.

Алмазы сверкают на траве.

Я наступаю на цемент, подкидываю сосок.

Такой здесь умывальник – с железными сосками. В ладони проливается вода, коричневая желтизна которой меня смущает. Я не решаюсь открывать свой «Мятный» порошок. На цыпочках заглядываю в резервуар: в мутной дождевой воде гайками кверху подскакивают соски. Римская волчица вспоминается мне из учебника. Которую сосут жестокие младенцы.

Вода смывает иглы хвои и уносит по жестяному стоку.