Анатолий Галиев: Расколотое небо

Оборвыш коротко и повелительно бросил:

— Пошли за мной.

— Куда еще?

— Надо, — мальчишка не шутил. — Тебя один человек ждет…

— Какой еще человек?

— Слушай, ты меня не спрашивай. Я же тебя не спрашиваю, да?

Мальчишка скользнул со двора, Щепкин нехотя, подумав, пошел за ним.

С набережной они свернули влево, в путаницу зимних, голых садов, оград, кривых переулков. Мальчишка бежал далеко впереди и все время тревожно оглядывался, проверяя, идет ли за ним Щепкин. Когда дошагали до высокого каменного забора, мальчишка показал на калитку, крикнул издали:

— Тебе сюда!

А сам припустился бежать.

Щепкин постоял, подумал, решительно толкнул калитку.

В глубине двора, опутанного виноградными лозами, виднелся ветхий домишко под черепицей. На веранде стоял какой-то человек и, согнувшись, стирал в корыте заскорузлую от пота рубаху. По смуглой широкой спине катались желваки мускулов.

Когда он разогнулся, Щепкин узнал давешнего грузчика с причала. В черной клочкастой бороде его застряла рыбья шелуха, по могучей, выпуклой груди распласталась татуировка: что-то сложное, с якорями, цепями, фрегатами.

Щепкин, сам не слабенький, сразу же оценил мощь незнакомца: «Такому рояли таскать или борьбой в цирке баловаться!»

Но всмотрелся в глаза грузчика и насторожился — в холодноватой голубизне их не было особой приязни.

— А я думал, не придете, Даниил Семеныч… — сказал он невозмутимо. — Садитесь.

Он подвинул ногой шаткий, ветхий стул, развесил рубаху, сел чуть поодаль и сам уставился изучающе.

— Откуда вы знаете мое имя? — спросил Щепкин. — И зачем меня позвали сюда?

— Слишком много вопросов, поручик! — сказал тот. — А узнать вас нетрудно: личико у вас, вы уж простите, крепко меченное. Не ошибешься! Значит, горели вы под Перемышлем шестого июля пятнадцатого года? Кажется, так?

— Что все это значит?

— Ничего особенного, просто я вас среди прибывающих уже второй месяц высматриваю! А сейчас вот думаю: а не подменили вас там, в европах?

— В каком смысле?

— В обыкновенном… Может быть, уже и забыли и корпусной авиаотряд, и механика Глазунова Нила Семеныча, и все остальное?

— Не знаю никакого Глазунова, — сухо и твердо сказал Щепкин.

— Проверяешь? — Глаза грузчика засмеялись, потеплели. — Это правильно. Ну, а такая дата — шестнадцатое апреля, год тысяча девятьсот пятнадцатый — тебе ничего не говорит?

Щепкин прикрыл глаза. Сидел долго и молча. Шестнадцатого апреля, в первом часу ночи, в ангарной палатке, подпольный солдатский комитет принимал Щепкина в партию большевиков. Только что за успешные бои и полеты произвели Щепкина из унтеров сразу в поручики — в те времена это уже не было редкостью. Собрались под предлогом невинным — отметить повышение. Нил Семеныч кашлял, говорил глухо:

— Теперь гляди, Данька! Офицер ты, ясное дело, липовый… Но зато летун отменный. Служи, тянись, помалкивай. До поры…

Но этот-то откуда все знает?..

— Допустим, такая дата мне знакома, — наконец сказал Щепкин.

— И мне знакома, — сказал грузчик. — Ты только не думай, что я тебя такого одного тут жду. У меня работы здесь много. Зови меня пока… скажем… Силантьев! — Грузчик засмеялся. — В общем-то это неважно… Но уж, если веришь, слушаться меня должен, как господа бога! Добро?

— Что мне делать?

— Ты не прыгай… Чаю хочешь?

— Нет.

— Тогда давай по порядку, Щепкин… Что с тобой и другими там, во Франции, было, чему обучали, как? Мне все интересно…

— Чего говорить? Послали учиться, обучили, теперь вернулся.

— Да ты не волнуйся… — Силантьев сел рядом, хлопнул его по плечу, заглянул мягко в лицо.

— А ты бы не волновался? — тихо сказал Щепкин. — Сколько лет ждал я такой вот встречи!

— Понимаю…

Щепкин сильно потер лицо, словно умылся, и начал рассказывать — неторопливо, пытаясь вспомнить и передать самое главное.

Было же все так. Русских именитых авиаторов французы по приезде взялись переучивать с азов, так, словно они еще и не летали. Многие ворчали: «Да что мы, мотористы?» Но французы вежливо переправляли с одного завода на другой, учили сборке и срочному ремонту моторов, заставляли доходить до мелочей. С завода Испано-Суиза перебросили на завод Анри Фармана, от Фармана — на заводы Бреге, Вуазена, Ньюпора, потом на знаменитый завод Спад в Иси-Ле-Мулинэ, туда, где строились аппараты по личному заказу самого знаменитого воздушного бойца Франции Рене Фонка, сбившего сто двадцать шесть немецких аэропланов… Цифра была фантастическая, ей многие не верили, но даже, если сделать скидку на галльскую склонность к преувеличениям, Фонк был мастером — ничего не скажешь.