Анатолий Галиев - Расколотое небо

Катерок, загрузившись, побежал к берегу.

Щепкин смотрел на воду, в которой плавали размокшие мандариновые корки, бутылки, всякий хлам, думал. Сейчас январь, зима… Россия — не Батум, там не пальмы — березы трещат от морозов, по ледяной земле свистит вьюга. Одно ясно: больших военных действий зимой не развернешь. Главное начнется с апреля, ну, может быть, мая.

В бумажнике похрустывали незалапанные документы. Полистают таможенники, прочтут — поручик Даниил Семенович Щепкин, двадцати трех лет, направляется российской военной миссией во Франции в распоряжение командования добровольческого славяно-британского авиационного корпуса. Французскую школу высшего пилотажа, в кою был направлен в октябре пятнадцатого года, окончил с отличием. Георгиевский кавалер, тяжело ранен под Перемышлем, имеет на счету три сбитых германских «альбатроса» и один «таубе». Допущен к управлению аппаратов всех разновидностей.

Свентицкий наконец выбрался из каюты, плюхнул свой саквояж под ноги, привычно матернулся. Цивильная одежда на нем сидела плохо, не привык. Но английскую военную форму, которую им пробовали всучить в Париже, не надел из гордости, потребовал штатскую одежду. Вот и выглядят они теперь как клерки: одни котелки чего стоят.

Свентицкий, видно, немного отошел. Свекольные пятна с лица исчезли, глаза поблескивали умно и весело.

— Слышь, Даня, а с деньгами как же будет? Какие у них тут теперь деньги? Как франки-то менять будем?

— По курсу, Леон! — сказал Щепкин. — Да ты бы хоть торжественность мгновения ощутил! Сколько лет России не видели!

— Еще наплачемся, — угрюмо изрек Свентицкий. — Еще вспомним! Все вспомним… До последней этуали, шер ами, Данечка!

— Остался бы с этуалями…

— Не могу! Вив ля наша кондовая, страстно любимая, одним словом — скушно без нее!

Свентицкий дурашливо перекрестился на верхушки пальм.

Вторым рейсом катерок забрал авиаторов. На небольшом причале, заваленном ящиками и бочками, сидели несколько местных грузчиков, набросивших от дождя пустые мешки на спины, покуривали, поглядывали на пассажиров с транспорта, которые сходили на скользкие доски причала.

Чернобородый смуглый грузчик, в драных портах, тельняшке, босой, скользнул взглядом по Щепкину словно бы мимоходом, но он на миг ощутил, что смотрит грузчик не просто: будто прицелился голубыми хитрыми глазками.

Щепкин покосился на него внимательно, но тот уже, не оглядываясь, шагал по сходне на катерок. Грузчики садились, чтобы плыть до транспорта и там перегружать привезенное в плоскую баржу: к причалу, стоявшему на мелкоте, транспорт из-за осадки подойти не мог.

— А нас кто-нибудь встретит? — зевая, осведомился Свентицкий.

— Вряд ли… — сказал Щепкин. — Чины не те…

— Будет ситуэйшн! — огорчился Свентицкий.

…Но их все-таки встречали.

За спиной хмурого таможенника стоял высокий господин в новом макинтоше, в фуражке с летными очками. Краги господина были забрызганы грязью, из-под распахнутого небрежно макинтоша был виден серый гражданский костюм в полоску, в петлице торчала увядшая гвоздичка. Но по выправке, но окостеневшей широкой пояснице и лениво-небрежному, снисходительному взгляду, который словно бы прощал всему миру то, что он зачем-то существует, было ясно: военный, и в немалом чине.

Услышав фамилии, которые авиаторы назвали таможенным, он перестал смотреть в мутное окно, тронул таможенника тростью:

— Эти ко мне…

Когда вышли из таможни, встречавший ловко вспрыгнул в экипаж, пригласил их усаживаться. Угощая ароматными длинными папиросами, представился:

— Виктор Николаевич Черкизов, подполковник.

Свентицкий удивленно вздернул бровь. Ого! Значит, они действительно очень нужны, если их встречает такая важная личность. Но Черкизов понял недоумение по-своему, криво усмехнулся:

— Извините, что не в мундире! Я считаю, погоны сейчас здесь, в этой самостийной Грузии, носить не к месту. Дразнить гусей… Вот опрокинем Совдепию — все станет на место. Но пока — не стоит…

Лошади помахивали мокрыми хвостами, извозчик горбился, стараясь, чтобы за ворот не попадал дождь, меж булыжников плохо замощенной улицы текли глинистые желтые струи. В глубине садов прятались низкие домики, у лавок гортанно спорили аборигены в папахах. Из духанов на улицу выползал смешанный запах сладкого лука, подгоревшего мяса, горького, как воспоминания, кофе.

Черкизов все поворачивал свое белое, рыхловатое, словно припудренное, лицо к Щепкину. Щепкин уже притерпелся к таким взглядам, но эти чуть выпуклые, прозрачные глаза раздражали. На руке Черкизова, которой он плотно обхватил рукоять трости, поблескивал перстень, и это как-то не вязалось с обликом офицера, слуги отечества. Посмотрев в упор, Щепкин ухмыльнулся: